Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель Страница 31

— Двадцать.

Теперь уж и Павел Кузьмич стал рядом с ним, и то в его черные, косые, сильно растревоженные глаза, то в отцовские серые, от злости побелевшие, глядел этот желтоглазый мальчишка выжидающе, даже весело, весь подаваясь вперед, весь отдаваясь: хотите бить, — бейте.

— Десять дам, — больше нет… Последние… Грабь! Грабь, мерзавец!

И, засунув руку в карман, все хотел вытащить Иртышов из кошелька деньги, и слишком дрожала рука, никак не могла нащупать, не слушались пальцы.

— Двадцать! — опять так же и тем же голосом.

— Да бейте же его! — потерял терпение учитель, но, столкнувшись с желтыми стекляшками глаз над длинным горбатым носом, только отодвинулся и пожал плечом.

Иртышов вынул, наконец, две золотых монеты из трех тех, которые получил от Вани.

— На! — сказал он неожиданно кротко. — На и иди!.. В какое положение ты меня поставил, боже мой!.. Все — больше нет… Я тебе честно говорю: нет больше!

Сенька взял, посмотрел одну, потом другую, сказал:

— Нет сейчас, — за тобой будут, — и спрятал их куда-то за борт пальтишка.

И шапку свою с наушниками, которую все держал под мышкой, натянул на рыжие косицы и завязал под подбородком, не спеша, размеренно, суя то в лицо учителя, то в лицо отца высоко поднятыми острыми локтями.

И когда Павел Кузьмич подумал, что все уже кончено, что уйдет сейчас этот желтоглазый, он очень спокойно обратился к нему:

— А то досыпьте… чтоб еще раз не беспокоить!

— Нет, — это что же такое, а? — изумленно учитель спросил Иртышова.

— Иди уж, иди! — отворил тот дверь перед сыном, и когда тот, ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич, и без галош дошли оба до калитки, желая убедиться, ушел ли, наконец, Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.

Даже не садились. Учитель перебирал тетрадки на этажерке, Иртышов стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.

Наконец, учитель, положив тетради на стол, первый кашлянул, чтобы можно было сказать протяжно, — не осуждающе, однако и без одобрения:

— Да-а-а… скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай…

— А не пойти ли мне прямо на вокзал? — тронул ногой свой саквояжик Иртышов. — Как вы думаете?

Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.

— Это называется — вымогатель! — решил между тем свой трудный вопрос о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.

— Поезд на север идет в половине девятого, — соображал вслух Иртышов, не отнимая рук от лица. — Успеть успею… Утром в Александровске… А денег у меня осталось всего пять рублей… и три двугривенных…

— Думаете, нужно уехать? — спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая на столе место для тетрадок.

— Непременно!.. Непременно!.. Как же можно иначе? — удивился даже Иртышов и лицо открыл. — Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что не отстанет!

— Однако чем же он существует?

— Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..

Потом он подумал было вслух:

— А если переждать где-нибудь день-два?.. Вдруг он засыплется?.. Тогда я, пожалуй, могу…

Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:

— Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра — в Александровске… Несчастный случай, — ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!

Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:

— Вы, — простите, — не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?

— А чей же? — удивился Иртышов. — Моей жены, вы хотите сказать?

И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:

— Я его за ручку водил!.. Я ему "Спи, младенец" пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..

Павел Кузьмич даже вздернулся весь:

— Жениться на пятьдесят рублей в месяц!

— И сто будете получать, — все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!

Учитель простился с ним весело… Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:

— Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..

И тут же вернулся Иртышов и забормотал:

— Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..

Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.

Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, — очень легко было потерять направление.

Глава восьмая

Еля

Идет девочка, — почти девушка, — в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.

На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть… и вызывал физик… Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик — всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.

Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат… Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, — невозможно взять в рот, особенно натощак, — ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки…

Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками сердцах… А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке, и голова его в ту сторону, куда идет и она… Обыкновенно на этих скамейках, в этом скверике не сидят драгуны, и вообще они избегают одиночества и задумчивых поз… Должно быть, он ждет кого-нибудь, товарища или даму?.. Подходя к нему, девочка (почти девушка) выпрямляет стан, откидывает голову, подбористей и отчетливей чеканит шаги, как на параде…

Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.

И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко… И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком — все притаилось в ней.

— А-а! — протянула она тихо. — А вы сказали тогда, что не нашего полка!..

— Я?.. Да… (Не опустил руку, — все держал ее у козырька.) — Я тогда хотел перевестись в Киев, — потом остался.

— Скажите еще, что ради меня! — вздернула она носиком и повела плечом и головою.

— Ради вас, именно! — быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: — Отдохните!

Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, — никого своего не увидела, — нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье коричневое, форменное, короткое, — сказавши при этом:

— Не понимаю, чего вам от меня нужно!

Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:

— Вы — трус!.. Вы — последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!

И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.

— Простите, — я вас тогда принял… за кого-то другого… забормотал корнет, сплошь краснея.

Он был совсем еще молоденький, этот воин, — едва ли даже и двадцати лет, — круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.

— Ах, вот как! — вскинулась Еля. — Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я… еще не кокотка пока!.. И это не… как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат… да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: "Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы — на каком основании это?" (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!.. — Она вскочила.