Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 31

Мучимый совестью, князь Олег хотел моральный ущерб возместить как можно большими уступками со стороны Мамая. Для того и было снаряжено посольство во главе с Епифаном Кореевым.

Город Солхат располагался в 23 верстах от Кафы1 и отличался от большинства городов Крыма тем, что он был чисто мусульманским городом. В нем было много каменных мечетей с высокими минаретами, увенчанными тонкими золотыми полумесяцами; несколько мусульманских духовных училищ, называемых медресе; немало отделанных изразцами усыпальниц ханов и членов ханских семей; наконец, в нем был великолепный ханский дворец, построенный ещё Батыем в 1252 году. Такие крупные города Крыма, как Судак или Кафа, были так же красивы, богаты базарами и прекрасными зданиями, но то были города немусульманские: они входили в состав генуэзских колоний, и в них преобладало вероисповедание христианское.

Ханский дворец был окружен толстой каменной стеной. Комбинация построек, составляющих ханский дворец, была столь искусной, и каждая из построек - будь то золотой тронный зал, мечеть с высокими белыми минаретами, посольский зал, свитский корпус, летняя беседка, гарем, соколиная башня - столь красива по совершенству архитектурных форм, изяществу отделки и богатству, что невольно создавалось впечатление: перед тобой большая сказочная игрушка. Да, именно игрушка. Это и отметил про себя Епифан Семенович, когда его вместе со свитой провели в тронный зал.

Войдя, он увидел перед собой трон посередине роскошного зала и на нем поджавшего ноги Мамая. Ему было лет шестьдесят. Плечистый и большеголовый, с желтоватым лицом, тощей бороденкой, Мамай смотрел на вошедших в добродушном прищуре. Одет он был подчеркнуто по-хански, как одевались ханы сто лет назад. На нем был шелковый кафтан, на голове колпак с драгими камнями на зеленой коже, на ногах башмаки с высоко загнутыми носками из красной кожи. Он не был опоясан мечом, и на кушаке его красовались черные увитые рога с золотой отделкой.

Близ Мамая на отдельном кресле сидел его сын Мансур, как и отец желтолицый, с косым разрезом глаз, но в плечах пожиже. Несколько эмиров, темников и беков сидели вдоль стены на низких диванах-оттоманках, скрестив ноги и вольно откинувшись на подушки. Сидели они просторно, друг от друга на сажень.

Епифан поприветствовал по-татарски Мамая и учтиво поклонился, коснувшись рукой чудесного персидского ковра. Он был далеко не тот робковатый посол, каким несколько лет назад предстал в Сарае перед хатунью Тулунбек, когда, трепеща, по-песьи клал голову на ковер у подножия трона. Его жесты были уверенны и размашисты, ибо он знал, что не только его князь нуждался в Мамае, но и Мамай нуждался в рязанском князе. Придавало уверенности Епифану и то, что он, при его богатырском росте, крепкой стати, всегда вызывал интерес у окружающих, что не стало исключением и на приеме у Мамая: его советники смотрели на рязанского посла во все глаза.

Но, пожалуй, главное, что помогало Епифану чувствовать себя свободно в стенах роскошного дворца, - его осведомленность о происхождении Мамая. Мамай не был причастен к роду чингисидов - стало быть, он был незаконный хан. При всем при том, что он могущественный правитель, внушавший трепет любому своему подданному, человеку со стороны невозможно было избавиться от ощущения, что его власть недолговечна. Ибо в таком огромном государстве, как Золотая Орда, в его дальних и ближних улусах, наверняка в головах потомков Чингисхана вынашиваются планы свержения этого самозванного хана.

Выслушав длинное почтительное приветствие посла от имени великого рязанского князя Олега и его супруги великой княгини Ефросиньи и их чад; приняв как должное и не без некоторого интереса привезенные подарки, Мамай впустил в себя сквозь тусклые, как бы подернутые пеплом зубы побольше воздуху, надул щеки и медленно выпустил его. И забормотал как-то по-детски, оправдывая данное ему на Руси прозвище Теляка (бормотун).

Когда с церемониалом приветствий было покончено и послу и его спутникам предложено было сесть, Епифан присел на оттоманку с легкой неизъяснимой непринужденностью и даже подобрал ноги - словно всю жизнь только и сидел по-азиатски.

- Ну, говори, - с улыбкой поторопил его Мамай. - Зачем приехал, какую привез просьбу от коназа Олега?

Кратко Епифан изложил просьбу: некогда Москва отбила у Рязани не только Коломну, Лопасню, но и иные уделы и волости по Оке, и князь Олег Иванович просит Мамая помочь ему вернуть те уделы. Кроме того, князь умоляет царя царей во время похода его ратей провести их не через Рязанскую землю, а около...

Слушая, Мамай даже приоткрыл один прищуренный глаз пошире. Первая просьба ему ничего не стоила - какая разница, кому из союзников отдать уделы - Литве или Рязани? Вторая покоробила - золотое кольцо с дорогим восьмигранным камнем в сморщенной мочке его уха сердито качнулось.

- Мяса, хлеба моим воинам пожалел? Овса моим коням пожалел? вопросил с сарказмом.

От недавнего добродушия Мамая не осталось и следа. Теперь перед Епифаном сидел другой Мамай - настороженный, способный в любой миг впасть в раздражение и гнев. С таким Мамаем надо было вести разговор аккуратно - не то получишь обратный результат.

- Для тебя, царь царей, моему князю ничего не жаль. Он лишь печется о том, что когда твое войско поедет через Рязанскую землю, то его народ будет занят уборкой урожая, и он не сможет достойно встретить твоих ратных и достойно угощать их...

Епифан нагло прикрыл свое вранье легкой приятной улыбкой. За его словами крылось другое: "Если ты, царь, поведешь свое войско через нашу землю во время уборки урожая, то разорение рязанским крестьянам будет двойное: ордынские воины ограбят и очистят их амбары и погреба до последнего зернышка и последнего куска сала, а их хлебные нивы будут потоптаны ордынскими конями".

Мамай, много лет исполнявший в Орде должность беклярибека, в ведении которого и внешняя политика, и суд, и военное дело, видывал на своем веку немало ловких людей, каковым был и он сам. И каждый раз, когда ему приходилось сталкиваться с таковыми, он интересовался ими, учась у них, а порой его интерес перерастал в любование. Епифан его заинтересовал.

- Ты сказал - твоему коназу ничего для меня не жаль. Так?

- Истинно, - подтвердил Епифан.

- Но ты сам же опровергаешь себя: выходит, твоему коназу куда дороже урожай крестьян, чем сытость моих воинов и коней. Что скажут мне воины, которым предстоит отвоевать у Москвы для Рязани уделы?

Епифан едва не опустил свои ноги на пол, но вовремя спохватился, решив не показывать своего волнения. Еще дорогой в Крым, в тихие ли морозные дни, в пургу ли, он десятки раз прикидывал в уме, какой убыток будет принесен его народу, если ордынская рать пройдет через Рязанскую землю. Предполагалось, что войско Мамая будет насчитывать сто тысяч воинов. Каждому по одному барану - и то сто тысяч. Но за время прохождения через все Рязанское княжество с юга на север воин съест не одного, а десяток или два десятка баранов. Разорение! Потопчут чужие кони и хлебные нивы...

- Твои воины не будут голодать в походе, - возразил Епифан. - Князь Ольг Иванович распорядится расставить своих людей на пути твоего войска, чтобы заботиться о его пропитании.

Сказав так, Епифан подумал: "Коль твои воины пойдут закрайкой нашей земли, где очень мало населения, то им придется запасаться в поход сушеным мясом, мукой и пшеном, своими собственными продуктами. Ибо тех же баранов там уже не у кого будет взять. Конечно, кое-что им перепадет и от рязанцев, но лишь кое-что..."

Мамай настаивал:

- Если моим воинам в походе будет голодно, худо будет твоему же коназу.

- Не будет голодно, - заверил Епифан. - Мешки с просом и мукой наготове. И овса для коней твоего войска есть достаточный запас. И потом, продолжал Епифан, одушевляясь уж тем одним, что Мамай не сердится и даже не перебивает его, - рязанским ратникам сражаться будет с московитами куда охотнее, когда крестьянам дана возможность спокойно убрать урожай. Великое дело, коль твое войско пройдет закрайкой нашей земли...

Теперь Мамай даже восхитился рязанским послом. "Ишь, как защищает интересы своего народа! Вот у кого поучиться бы некоторым моим послам!" подумал он, несколько позавидовав рязанскому князю, располагавшему таким напористым послом.

- Великое дело!.. - проворчал он добродушно. - Это смотря для кого! Для твоего государства, может быть, и есть в том выгода, а для моего в чем польза?

Добродушие Мамая не было беспричинным. Готовясь к войне с Москвой, он не сидел сложа руки. Послы его побывали и у волжских буртасов, и у осетин, и черкесов, и, конечно, в Кафе, где правили генуэзцы, - вербовал себе отряды. К тому ещё заручился помощью литовцев и рязанцев. Вырисовывалась отрадная картина! Под его рукой будет такое войско, что только сумасшедший засомневался бы в его победе. Вынудив Русь платить ему дань в том же размере, в каком она платила прежде ханам Сарая, Мамай, обогащенный русским серебром, легко управится со своими соперниками, с тем же Черкесом или Тохтамышем, и уж накрепко сядет на престол в самом Сарае, вновь воссоединив ныне осколочную Золотую Орду. И тогда все чингисиды смирятся с тем, что на престоле не чингисид...