Александр Гильфердинг - История балтийских славян Страница 32

Но неужели обвинять в этом самый характер балтийских славян и сказать, что в нем было больше эгоизма и менее великодушия, чем в русских славянах? Нет, эгоистическая привязанность балтийских славян к племенной разделенности произошла, конечно, не от природного их характера, а от условий их исторической жизни.

Славянам русским легко было отказаться от племенного быта в пользу государственного, потому что племенной быт у них не выработался, не определился, не укоренился в народном сознании и народной жизни. Они тогда только что выходили из ограниченного круга жизни единственно семейной, и не были скованы никаким издревле установленным порядком, который бы ниспровергался основанием государства. Напротив, балтийские славяне, уже издавна вышедши за пределы семейного быта, с времен незапамятных охвачены были чужими началами; а известно, что ничто не может так ускорить развитие народа, как знакомство и общение с другими народами, торговля, обширные сношения. Таким образом, еще в племенном быте застигло их самое быстрое развитие, и нас, действительно, удивляло раннее их образование и процветание. Но самый быт, который у них так рано развился и установился, по существу своему был недостаточен, ибо не допускал народного и государственного единства, этих условий, которые придают обществу людей вещественную силу и внутреннюю крепость; достигнув известной высоты (какую мы видим, например, у поморян: это, повторяем, самое совершенное проявление племенного быта), он останавливался, и начинался распад.

Другую причину бесплодия общественной жизни балтийских славян мы уже прежде нашли в глубоком искажении ее начал чужим наплывом; ибо только то способно к истинному, живому развитию, что вытекает из самобытных начал народного духа.

Как это оправдалось на балтийских славянах, мы уже видели: именно иностранная стихия в их быте, аристократия, положила начало их гибели.

А между тем слишком трудно было сбросить этот недостаточный и искаженный быт, потому что он, так сказать, всосался в сок и кровь народа и всю жизнь его настроил на свой лад, потому что, наконец, его оберегало целое сословие знатных людей, которых государственный порядок лишил бы власти.

Стало быть, вот где коренилась гибель балтийских славян: в преждевременном их развитии, которое вызвано было, на ступени племенной раздельности, влиянием чужих народов, и в котором славянский быт исказился чужими началами.

LXIII. Религиозное развитие балтийских славян. — Влияние германской мифологии

Ознакомившись с бытом и общественным устройством балтийских славян, мы должны теперь взглянуть на духовную сторону их жизни. Невозможно, чтобы те исторические условия, которыми определились общественные отношения у этого народа, не имели действия на его религиозное развитие. Другие славяне, спокойно проведя свое младенчество в племенном дроблении, могли выступить на историческое поприще уже готовые к народному и государственному единству; и с тем вместе им дано было прожить в младенческой бессознательности пору язычества, и ощутить тогда потребность духовного развития, когда перед ними уже стояло христианство: едва только, можно сказать, подняли они глаза к небу с вопросом о Боге, которого прежде бессознательно чтили в окружающей природе, свет христианства озарил их, и они уверовали. Одних между всеми славянскими народами, славян балтийских, мы видели, жизнь политическая застала в племенном быте, и племенной быт стал окончательной формой их общества; а в одно время с деятельностью политической вызывалась у них, естественно, и деятельность духовная, в такое еще время, когда со всех сторон их окружили народы языческие: их религиозное развитие должно было совершиться в сфере язычества, как развитие общественное в сфере племенной ограниченности и племенного разъединения, и язычество у них возросло и укоренилось так, что потом уж никакая сила не могла его вырвать; а если, после долгого колебания, после многих переворотов, некоторые ветви, наконец, и решались отречься от своей языческой святыни, то с нею вместе отрекались они и от всего своего народного существа, по обращении в христианство они как бы переставали принадлежать к славянскому миру.

Нам известно, от каких исторических причин произошло у балтийских славян это преждевременное возбуждение жизненной деятельности, источник их раннего бессилия и главное начало их гибели. Мы не будем уже на этом останавливаться; но кроме тех общих причин, действие которых должно было обнаружиться в религиозной жизни балтийских славян так же, как в общественной, в усилении у них именно религиозной стихии в раннюю пору язычества, могли участвовать еще особенные условия. Беспрестанные столкновения и сношения балтийских славян с чужими народами, их окружавшими, войны, нашествия, временное завоевание, торговля, все это по необходимости сближало и знакомило их с разными религиозными понятиями и системами, вырабатывавшимися в их соседстве, у скандинавов и немцев на севере и западе, у пруссов и других литовских племен на востоке: а все эти народы имели мифологию несравненно более развитую, нежели древняя мифология славянского племени. В особенности о немцах и скандинавах можно сказать почти наверняка, что они не только своим постоянным влиянием и общением способствовали религиозной деятельности балтийских славян наравне с гражданской, но относительно религии, в древнейшую пору прямо на них действовали примером.

Уже в то время, как германцы властвовали на Поморье над славянами, у них была мифология вполне определенная: личности богов резко обозначались; приносились человеческие жертвы, существовали жрецы с особенными правами и властью. А у нагарвалов, ветви лугиев, которые, как мы знаем, жили на Славянской земле, велось какое-то особенное таинственное поклонение. Вот что об этом говорит Тацит: "У Нагарвалов показывают рощу, где издревле воздается поклонение богам. Распорядитель его — жрец в женском платье; но обожаются, говорят, существа мужеские, которые поименно можно назвать Кастором и Поллуксом: таково значение божества; имя — Алкис. Нет ни кумира, ни следа иноземного верования; но (как Кастор и Поллукс), обожаются братья и юноши".

Другое, не менее таинственное, поклонение существовало на Славянской же земле, на острове Балтийского моря (значит, вероятно, Ране). Исчислив ветви прибалтийских германцев, Тацит говорит: "У них ничего замечательного нет, кроме того, что они воздают общее поклонение Нерте, т. е Матери-Земле, и верят, что она вмешивается в человеческие дела, посещает народы. Стоит на острове Океана (т. е. Балтийского моря) нетронутый лес, и в нем хранится священная колесница, покрытая завесою: прикасаться к ней позволено лишь одному жрецу. Он узнает, что богиня присутствует в святилище и, везомую (на колеснице) коровами, сопровождает с великим благоговением. Настают радостные дни, пируют места, которые она удостаивает своего проезда и посещения; не предпринимают войны, не дотрагиваются до оружия; все железное заперто; мир и покой тогда только знакомы народу, тогда только любимы им; покуда, наконец, богиня не пресытится обращением со смертными, и жрец не возвратит ее в святилище. Тогда колесница и покровы, и если угодно верить, то и самое божество, омываются в сокровенном озере; при этом прислуживают рабы, которых тут же поглощает озеро. Оттого таинственный страх и благоговейное неведение предмета, который видят лишь осужденные на смерть".

Мифология прусско-литовская была не менее развита, чем германская. К несчастью, вопрос о ней еще темен и требует критической поверки и разработки: ибо, очевидно, много примешалось вымышленных позднейшими писателями мифологических существ к тем, которые были действительно признаваемы народом. Мы можем сказать только, что пруссы и литва представляли себе нескольких богов в определенных антропоморфических образах, что они чтили их в истуканах, что они имели особых жрецов, пользовавшихся необыкновенной властью и уважением; но когда выработалась эта мифология у пруссов и литвы? Образовалась ли она самобытно из внутренней потребности их духа, или стремление к определенным личностям богов возбуждено было чужими влияниями, например, германскими? Есть любопытное сказание у древних летописцев Прусской земли: было время, говорят они, когда пруссы обожали Солнце, Луну и звезды, а пришельцы из Скандии, готы, принесли к ним новых богов, Перкуна, Погримпа и Пикула, три высшие существа прусской и литовской мифологии, идолы которых стояли под сенью священного дуба на Ромовском поле. Конечно, самые божества не пришли к литовскому племени из-за моря: то были народные божества его. Но не была ли новая, человекообразная мифология его, заменившая древнее поклонение небесным светилам, вызвана влиянием скандинавских дружин, которые, достоверно, властвовали над пруссами в то же время, как над прибалтийскими славянами? И не таков ли смысл сказания? Во всяком случае, мифология пруссов определилась и достигла антропоморфизма в незапамятную древность, в какие бы ни были начала, способствовавшие ее образованию, она должна была действовать сильно на религиозные понятия соседних славянских племен.