Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 Страница 32

Мотивы внесения Литвиновым (и принятия Политбюро) предложения о дополнительном протоколе документально не установлены. Вероятно, они носили троякий характер. Во-первых, присоединением к пакту Келлога и выступлением за скорейшее введение его в силу СССР впервые демонстрировал свою готовность принять общие правила международной игры. При этом обстоятельства заключения и содержание пакта Келлога позволяли СССР ни изменять своей враждебности к Версальской системе (и, в частности, Лиге Наций), ни поступаться интересами внешнеполитической пропаганды, поскольку пацифистский пафос пакта Келлога в основном совпадал с официальной советской позицией. В своем отношении к Парижскому договору правительство СССР руководствуется стремлением представить еще одно доказательство своих мирных намерений, объяснял исполняющий обязанности наркома по иностранным делам итальянскому представителю, но также рассчитывает, что этот договор может ослабить значение Лиги Наций – «центра интриг и махинаций против Советского Союза»[383]. Дальнейшее обыгрывание пакта Келлога позволяло Советскому Союзу выступать «как одной из великих держав»[384] и предоставляло ему дополнительные пропагандистские возможности (в особенности, для подготовки восстановления дипломатических отношений с США).

Во-вторых, дополнительный протокол позволял стабилизировать международное положение Литвы. Несмотря на то, что в декабре 1927 г., Каунас официально признал прекращенным состояние войны между Литвой и Польшей, состояние отношений между ними на протяжении 1928 г. продолжало серьезно беспокоить Москву. В январе, феврале и апреле 1928 г. НКИД предпринял энергичные демарши перед правительством Литвы, преподавая ему «советы умеренности» и «гибкости», призывая «идти по такому пути, который привел бы к установлению деловых отношений между Литвой и Польшей хотя бы в некоторых областях»[385]. Мотивы СССР отличались от побуждений Франции, Англии, Италии и Германии, подталкивавших Литву в том же направлении. Советские опасения вызывали как «возможность внезапных авантюристских импульсов Пилсудского»[386], так и безответственные расчеты главы литовского правительства Вольдемараса. В ходе визита в Каунас 10–11 июля 1928 г. Стомоняков убеждал литовского премьера, что ему не следует строить свою тактику и стратегию на близости советско-польской войны, напротив, ей будет предшествовать расправа Польши с Литвой. Поэтому было бы безумием полагать, что Литве можно не спешить с урегулированием отношений с Варшавой[387]. Осенью 1928 г. советская сторона проявила максимум настойчивости, чтобы доказать Вольдемарасу наивность его предположений о якобы гарантированном пактом Келлога «двухлетнем спокойствии Европы». В этой обстановке на литовско-польской конференции в Кенигсберге (ноябрь 1928 г.) Вольдемарас выступил с предложением, если пакт Келлога не будет ратифицирован всеми подписавшими его государствами, заключить аналогичное соглашение «в рамках территориально более ограниченных, например, пакт, имеющий участниками лишь ближайшие государства, как Германию, СССР, Польшу, Литву, Латвию»[388]. Тем самым, как признавали советские дипломаты[389], было положено начало идее подписания дополнительного протокола.

Третьим побудительным мотивом советской инициативы являлось стремление преодолеть тупик, возникший в отношениях с Польшей после срыва переговоров о пакте ненападения. Решение о его безотлагательном заключении было принято советским руководством в августе 1926 г.[390] и возобновлено в апреле 1927 г. Главным камнем преткновения служило последовательное требование Польши о том, чтобы одновременно с польско-советским пактом обязательства ненападения охватили и сферу отношений СССР с другими западными соседями, т. е. тремя балтийскими государствами и Румынией. Однако к началу 1929 г. Литва оставалась, как подчеркивалось в последующей ноте СССР, «единственной прибалтийской страной, присоединившейся уже к Парижскому договору»[391]. В числе других препятствий на пути заключения пакта о ненападении были настояния Польши упомянуть в нем обязательства, вытекающие из ее принадлежности к Лиге Наций, и предусмотреть процедуру арбитража при рассмотрении спорных вопросов. Подписание Польшей пакта Келлога без условий об арбитраже и без согласования его с Ковенантом предоставляло Советам возможность указать, что тем самым «Польша доказала совершенную несостоятельность своей позиции при переговорах» о советско-польском пакте ненападения в предшествующие годы[392]. Тем самым, адресованное Польше предложение о подписании дополнительного протокола давало возможности размыть ее принципиальную позицию относительно условий принятия на себя обязательств ненападения на СССР и одновременно сделать шаг к стабилизации советско-польских отношений. Изобретение новой дипломатической формулы такой нормализации было «очень удачным» еще и потому, что к ней «со стороны Германии тоже не может быть предъявлено нам никаких претензий»[393], но, поскольку такие претензии все же предъявлялись, советская сторона указывала, «что основной целью нашего предложения является в первую очередь связать Польшу в отношении Литвы»[394]. Косвенным подтверждением того, что Политбюро воспринимало предложение о дополнительном протоколе главным образом с точки зрения своих отношений с Варшавой является, рабочее наименование, использованное для этого соглашения в позднейшем решении Политбюро – «пакт с Польшей»[395].

В дипломатических кругах Хельсинки и Варшавы было распространено убеждение, что инициатива Литвинова вызывалась также его личными амбициями – желанием продемонстрировать руководству СССР, что он способен достичь лучших результатов в проведении внешней политики, нежели отсутствующий нарком Чичерин. «Согласно информации, полученной польским посланником в Москве», идея заключения дополнительного протокола с Польшей и Литвой «была представлена Литвиновым Чичерину» в середине ноября 1928 г. и отклонена им. Недавно Литвинов вновь поднял этот вопрос и оказал такое сильное давление на Чичерина, что тот согласился»[396]. Внутриполитические мотивы поддержки этой дипломатической акции со стороны Кремля усматривались в стремлении обеспечить спокойствие на западных рубежах на случай крестьянских волнений весной 1929 г. и тем самым, в частности, уменьшить свою зависимость от армейских кругов, представляющих потенциальную угрозу для правителей СССР[397].

10 января 1929 г.

13. – О Польше (т. Литвинов)

Для составления проекта ответа на ноту Польши создать комиссию в составе т.т. Рыкова, Сталина, Бухарина, Литвинова.

Выписки посланы: т.т. Рыкову, Сталину, Бухарину, Литвинову.

Протокол № 59 (особый № 57) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 10.1.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Oп.162. Д. 7. Л. 25.

10 января в НКИД была передана нота временного поверенного в делах Польши в СССР Зелезинского, являвшаяся ответом польского правительства на предложение СССР о досрочном введении в действие пакта Бриана-Келлога. Польское правительство заявляло о готовности «в принципе к подписанию дополнительного протокола и подтверждало свою позицию о необходимости совместного обсуждения всеми заинтересованными государствами вопроса безопасности на востоке Европе» и сообщало о намерении выяснить их мнение относительно советской инициативы[398]. Правительство Вольдемараса, вопреки расчетам Москвы, вообще не откликалось на советское предложение (23 января оно заявило о категорическом отказе подписывать протокол к пакту Бриана-Келлога вместе с Польшей). Затягивание переговоров способствовало осуществлению планов Варшавы на объединение вокруг себя западных соседей СССР. По той же причине в Москве стремились подстегнуть ход событий, что объясняет срочность постановки доклада Литвинова на Политбюро. Решение о создании комиссии с участием руководителей ЦК, Совнаркома объяснялось как отсутствием у НКИД проекта ответной ноты, так и необходимостью внести изменения в ранее намеченный советским руководством план дипломатических и пропагандистских усилий.

По своему составу комиссия по подготовке ответа Польше совпадала с комиссией Политбюро, на которую 6 декабря была возложена ответственность «за организацию и характер выступлений по докладу НКИД», утверждение тезисов доклада Литвинова и «всей диспозиции постановки этого вопроса» на Сессии ЦИК СССР 10 декабря 1928 г.[399]. 11 января Литвинов, Рыков и Бухарин собрались у Сталина (либо, поочередно посетили его кабинет)[400]. В тот же день Сталина (возможно, вместе с наркомом торговли) посетил Б.С. Стомоняков, который не вошел в состав новой комиссии, хотя его обязанности как члена Коллегии НКИД состояли в курировании отношений СССР с Польшей, странами Прибалтики и Скандинавии. Полугодом ранее именно ему Политбюро поручало окончательную редакцию ноты Польше[401]. Неучастие Стомонякова в комиссии было, по всей вероятности, обусловлено характером его письма Рыкову и Сталину, в котором он заявлял о нежелании продолжать работу в НКИД. Вопрос об уходе Стомонякова из НКИД был поднят летом 1928 г., и Политбюро приняло решение назначить его торгпредом в Париже и ввести в состав Коллегии НКТорга. 1 ноября Политбюро подтвердило откомандирование Стомонякова в Наркомторг, но 5 ноября отменило это решение[402]. 27 декабря 1928 г. Политбюро признало новое обращение Стомонякова «неправильным по существу и недопустимым по форме, заслуживающим порицания» и обязало его «работать в НКИД». Текст письма Стомонякова или его изложение в изученных материалах отсутствуют. Письмо датировано 21 декабря 1928 г. и направлено руководителям ЦК ВКП(б) и СНК СССР непосредственно после одобрения Политбюро инициативы о предложении Польше и Литве подписать с СССР дополнительный протокол к пакту Келлога (20 декабря 1928). Это обстоятельство, как и некоторые оттенки в переписке Стомонякова с полпредствами, позволяет полагать, что заявление члена Коллегии НКИД о своей отставке было если не вызвано, то связано с его несогласием с решением Политбюро о дополнительном протоколе.