Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 32

Необходимость помешать наступлению русских служила лишь предлогом, притом в последние шесть месяцев перед войной ей не придавалось большого значения. На сцену вновь выступила программная установка Гитлера «жизненное пространство на Востоке» и явилась убедительным оправданием войны с Советским Союзом{470}. Как только решение по «Барбароссе» было принято и война приближалась, идеологическое кредо точно совпало со стратегическими целями и всегда оставалось на поверхности. Как японский министр иностранных дел Мацуока узнал в Берлине в марте 1941 г., всякое сотрудничество с Советским Союзом исключалось, «поскольку идеология армии и всей остальной нации совершенно неприемлема… союз с ними возможен так же, как между огнем и водой»{471}. В марте 1941 г. Гитлер объяснял, что эту войну не следует рассматривать с чисто военной точки зрения, она — последний удар по «еврейскому большевизму»{472}. Обращаясь к Муссолини за день до вторжения, он смог вздохнуть с облегчением:

«В заключение позвольте сказать еще одно, дуче. С тех пор, как я пришел к этому решению, я снова чувствую себя духовно свободным. Партнерство с Советским Союзом, несмотря на совершенно искренние усилия добиться окончательного примирения (курсив мой. — Г.Г.), все же часто угнетало меня, так как тем или иным образом заставляло меня поступаться всеми моими принципами, убеждениями, прежними обязательствами. Я счастлив теперь освободиться от этих душевных мук»{473}.

Глава 5

На Балканах падает занавес

Английская перспектива: сотрудничество или конфликт

Попытки англичан оживить торговые переговоры после прибытия Криппса в Москву, явно нацеленные на подрыв германской военной экономики, были, кроме того, связаны с балканскими делами. Криппс, не теряя времени, предупредил Молотова об опасности, надвигающейся на Балканы. «…Пожар распространится на весь полуостров», — говорил он ему летом, — как только Югославия и Турция окажутся втянуты в войну. С самого начала в Москве воспринимали подобные предостережения как намеренную провокацию. У Молотова поэтому вошло в привычку, вплоть до начала Великой Отечественной войны, отмахиваться от германской угрозы, считая ее «блефом». Он поспешил предупредить Майского, чтобы тот не попадался на удочку англичан, уверяя, что, если ситуация круто изменится, ответные действия Советского Союза не заставят себя ждать{474}.

Тем не менее, Сталин старался держать линию на Лондон открытой, постепенно признав, что Гитлеру не удалось добиться своего с Англией ни мирными средствами, ни силой. Подобно всем иностранным наблюдателям, пережившим массированную бомбардировку, Майский, наблюдатель очень сдержанный, все же был покорен стойкостью лондонцев и часто доносил до Кремля черчиллевский дух Битвы за Англию. Он подробно описывал бесплодные попытки люфтваффе разрушить транспортную и промышленную инфраструктуру, подготовляя вторжение. «Все лондонские мосты целы. Все железнодорожные линии тоже функционируют, хотя и с известными перебоями… Каждую ночь немцы стараются бомбить важнейшие лондонские вокзалы, но пока безрезультатно. Омнибусы, трамваи, такси, подземная дорога работают в дневные часы в общем нормально. Лондонские аэродромы тоже в порядке. Несколько больше пострадала промышленность… Однако и здесь пока нет ничего особенно крупного (в особенности связанного с военной индустрией)»{475}.

Такое впечатление, очевидно, создалось в результате встречи Майского с Галифаксом в его холодной и сырой комнате в середине октября, спустя несколько часов после того, как мощная бомба взорвалась в Сент Джеймс Парке и в Форин Оффис и Бэкингемском дворце вылетели все стекла. Однако дискуссия, которую они вели, сидя у огня в пальто, убедила Майского, что Галифакс до сих пор в первую очередь заинтересован в том, чтобы привлечь Гитлера к Балканам, где, по его расчетам, всю тяжесть войны возьмет на себя Советский Союз. Ситуация не слишком отличалась от той, с которой столкнулись русские на переговорах 1939 г.{476}.

Англия выжила, и это означало, что она будет играть главную роль на мирной конференции. Поэтому последовали попытки Советов выработать общую повестку дня относительно советских территориальных приобретений в Прибалтике{477}. Держать линию на Англию открытой необходимо было еще и для того, чтобы помешать Гитлеру возобновить усилия по заключению сепаратного мира. Майский узнал от лорда Бивербрука, газетного магната и министра авиационной промышленности, что по меньшей мере один раз к нему обращался посланец от Гитлера с мирными предложениями. Впрочем, Бивербрук был уверен: подобные предложения будут отвергнуты, пока Германия претендует на исключительную гегемонию в Европе{478}. Не менее велико было желание держать немцев в напряжении, как убедился, к своей досаде, их поверенный в делах, когда его встречу с Молотовым отложили на час «по причине загруженности делами»; однако, идя коридорами Кремля, германский дипломат встретил британского посла, явно выходившего от Молотова{479}.

Конечно, не случайно обращение Советов в сторону Англии совпало с обострением конфликта на Балканах, последовавшим за соглашением об арбитраже. Поэтому Криппс был совершенно прав, сообщая в отчете домой, что «сопротивление Великобритании начинает оказывать свое действие на позицию Советского правительства» и является причиной «дружелюбного и приветливого» отношения Вышинского. Вновь советской политикой управлял откровенный политический оппортунизм, лишенный сентиментов. «Мы теперь живем "в джунглях", — любил повторять Майский, — язык гостиных тут не годится». Вышинский пояснял более светским тоном: «Международные отношения по сути своей изменчивы и способны развиваться»{480}.

Тем не менее, Британское и Советское правительства, в своей традиционно враждебной ментальное™, продолжали вставлять друг другу палки в колеса. Русские желали сохранить свой нейтралитет и позаботиться о положении, которое займут в послевоенном мире, ближайшей же целью англичан по-прежнему было втравить Советский Союз в войну. Сюда относятся, например, попытки Рендела, британского посла в Софии, подстрекать к действиям своего советского коллегу Лаврищева, описанного им с чувством превосходства: «Довольно неотесанный субъект, ужасно боится себя скомпрометировать, но, как мне кажется, обладает кучей сведений о местных делах». «Дружеская» беседа «проходила в атмосфере кавказского коньяка с горы Арарат (довольно хорошего) и советских сигарет в картонных пачках (очень плохих)». Однако сомнительно, чтобы успехи Рендела в создании у Лаврищева «ощущения как можно большего дискомфорта» и поощрении его «следить за деятельностью немцев с растущим подозрением» послужили британским интересам. Скорее всего, все это было воспринято лишь как еще одно доказательство стараний англичан разжечь конфликт между Советским Союзом и Германией{481}.

Когда Шуленбург вернулся из Берлина с идеями, превратившимися впоследствии в предложения для берлинской встречи, расстроенный Криппс слал Галифаксу «ужасные» телеграммы. Ему стало ясно, что единственный шанс завязать диалог с русскими основывается на договоренностях о послевоенном устройстве и признании того факта, что война действительно явилась водоразделом в международных отношениях. Он предупреждал:

«…Невозможно вычеркнуть из истории последние двадцать лет, которые приучили Советское правительство смотреть на правительство, возглавляемое теми, кто входит в нынешний кабинет, как на принципиально враждебное Советскому Союзу. Поэтому они рассматривают теперешнюю ситуацию на общем фоне продолжающейся до сих пор вражды… Они составили себе мнение — и тому достаточно подтверждений в прошлом, — что Правительство Его Величества не готово признать значение и влияние Советского Союза в той мере, в какой он того заслуживает. Их удаление из Мюнхена, их последующее исключение из всех консультаций и обмена мнениями по Дальнему Востоку — лишь два примера тому».

Поскольку война не слишком убедила русских в существенном изменении британской позиции, Криппс видел мало возможностей для перелома, если только британское правительство не готово признать присоединение Прибалтийских государств Советским Союзом{482}. Тем не менее переговоры были обречены на провал, так как Галифакс в лучшем случае способен был поднять прибалтийский вопрос как «хороший способ привлечь Молотова». Кроме того, теперь, когда лендлиз был в полном разгаре и мог еще увеличиться после переизбрания Рузвельта, Кремль понял, что «внешняя политика Лондона все больше зависит от Вашингтона» и поэтому Лондон не способен принять какое-либо решение относительно Прибалтийских государств{483}.