Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины Страница 33

Свидание происходило в шатре, у большой дороги, наедине. Что они говорили и нашла ли старица Марфа в чертах неведомого человека черты своего сына – неизвестно: могла и не узнать его – ведь четырнадцать лет не видала: тогда, когда ей казалось, что она держит в руках сына с перерезанным горлышком, сына, у которого «головка с плеч покатилася», ему было лет восемь, а теперь этому, который называл себя ее сыном – за двадцать… У того, помниться, не было на щеке бородавки, а у этого бородавка…

По словам почтенного историка С. М. Соловьева, старица Марфа «очень искусно представляла нежную мать; народ плакал, видя, как почтительный сын шел пешком подле кареты материнской».

Старицу Марфу поместили в Вознесенском монастыре, куда неведомый Димитрий ездил к своей матери каждый день: он-то, может быть, и был уверен, что это его мать… Но о чем они говорили каждый день – это также осталось тайной навсегда.

Прошло немного времени после этого. Из Польши приехала красавица Марина Мнишек, невеста неведомого Димитрия, и ее поместили рядом с царицей Марфой, матерью царя. Потом была у неведомого Димитрия с красавицей свадьба царская, коронование, торжество, пиры, музыка, танцы, – а там народный ропот.

Но это было недолго – всего восемь дней.

О старице Марфе опять вспомнили. Неведомого Димитрия убивают, как убили и того маленького Димитрия, сына старицы Марфы. Еще не добитый до смерти, неведомый Димитрий, на руках у разъяренных стрельцов говорит, чтоб спросили о нем у «его матери», у старицы Марфы: она скажет, что он её сын.

Но старица Мареа, говорят, не сказала.

Послали к старице. Скоро явился посланный – князь Иван Васильевич Голицын, и говорит, будто старица Марфа отрекается от этого неведомого человека, говорит, что ее сына давно убили в Угличе, это – не её сын.

Из толпы выскакивает боярский сын Григорий Валуев.

– Что толковать с еретиком! Вот я благословлю польского свистуна! – выстреливает в него и убивает.

Толпа поволокла труп по Москве. Поровнялись с Вознесенским монастырем, с окнами старицы Марфы,

Спрашивают ее:

– Твой это сын?

Старица Марфа видит безобразную массу человеческого мяса.

– Вы бы спрашивали об этом, когда он был жив: теперь, когда вы его убили, уж он, разумеется, не мой, – отвечает старица Марфа.

Труп, валявшийся на мостовой под ее окнами, был до того обезображен, что если б он и действительно был ее сын, то мать даже не узнала бы его.

Труп сжигают. Пеплом заряжают пушку и выстреливают в ту сторону, откуда этот пепел еще в виде человека пришел в Москву.

И вот еще раз вспоминают старицу Марфу, когда Шуйский всходил на престол ее сына.

Вместе с царскими и патриаршими грамотами старица Марфа рассылает по Русской земле свои грамоты.

Вот что говорит она о неведомом человеке, назвавшемся ее сыном.

«Он ведомством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Москве многих людей, а нас самих и родственников наших устрашил смертию. Я боярам, дворянам и всем людям объявила об этом тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын царевич Димитрий, а вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством и чернокнижеством приехал из Путивля на Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречь накрепко, чтоб к нам никто не приходил и с нами никто об нем не разговаривал. А как велел нас в Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и других людей никаких с собою пускать к нам не велел, и говорил нам с великим запретом, чтоб мне его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтоб нам тем на себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать того велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я, для его угрозы, объявить в народе его воровство явно не смела».

А скоро потом в Москву торжественно ввозили из Углича мощи царевича Димитрия, сына этой старицы Марфы.

Что должна была перечувствовать эта женщина?

Часть вторая

I. Ирина Годунова

Личность Ирины Годуновой является как бы посредствующей связью между историческими женщинами эпохи Грозного и женщинами Смутного времени.

Прожив едва ли не большую половину жизни в палатах царя Ивана Васильевича, а остальную часть жизни в монастыре, Ирина до некоторой степени отразила в своей особе преобладающие качества времени Грозного: при добрых, без сомнения, душевных задатках, при неоспоримом уме, который постоянно проявлялся в заметном влиянии на дела государственные, Ирина не чужда была скрытности, неразборчивости в средствах для достижения задуманных целей (качества, может статься, унаследованные ею от своего воспитателя Грозного) и других недостатков, пагубное влияние которых на следовавшие после ее смерти события в московском государстве она сама, кажется, сознавала при конце жизни и оплакивала.

Ирина была сестра знаменитого любимца царя Ивана Васильевича и будущего царя Бориса Федоровича Годунова. Еще в детстве она предназначена была в невесты сыну Грозного, Федору Ивановичу, и с семилетнего возраста взята во двор, где и воспитывалась «при светлых очах царских».

Вероятно, царь Иван Васильевич Грозный, наученный горьким опытом своей собственной жизни, что с немногими из всех его восьми жен ему удалось быть довольным и счастливым и что не всегда выбор царской невесты может быть удачен при посредстве наместников и «смотрин», решился сам воспитать жену для своего сына, и с этой целью взял в свои палаты сестру Бориса Годунова, Ирину, еще ребенком, и заранее предназначил ее в супруги своему преемнику.

Выбор царя, по-видимому, оказался вполне удачным, потому что лучшей жены для слабого царя Федора Ивановича нельзя было найти: с ней Федор Иванович быль вполне спокоен и счастлив, насколько мог быть счастлив такой человек, как царь Федор,

Когда умер Иван Васильевич и на престол вступил слабовольный и слабоумный Федор Иванович, влияние Ирины на государственные дела, несмотря на то, что этими делами самовластно заправлял умный брат ее Борис, как шурин царский, – проявлялось так несомненно, что об этом влиянии знали при иностранных дворах, а потому в необходимых случаях по важным государственным делам иностранные дворы обращались прямо к Ирине.

Так, в Англии об этом значении Ирины знали от Жерома Горсея, который долго, жил в России и оставил любопытный записки о русском обществе того времени и о важнейших политических событиях.

Выше мы видели, что усилия английской королевы Елизаветы заключить с царем Иваном Васильевичем выгодный торговый трактат оказались бесполезными собственно по причине неудачного сватовства Грозного за племянницу Елизаветы Марию Гастингс.

Не отказываясь от надежды эксплуатировать богатство русской земли в пользу английской торговли, королева Елизавета решилась вновь попробовать счастья в торговых переговорам с московским государством, и потому, узнав о влиянии Ирины не только на своего мужа, царя Федора, но и на брата Бориса, а следовательно, и на государственные дела, Елизавета прислала лично ей самую любезную грамоту, в которой говорить, что часто слышит о мудрости и чести царицы Ирины, что слава об этой мудрости разнеслась по многим государствами Елизавета прислала ей даже своего доктора, уже известного нам Роберта Якоби, и прислала его собственно для Ирины, как «знатока в женских болезнях», а брата Ирины Бориса называла в грамоте своим «кровным любительным приятелем», как переводили тогда москвичи английскую фразу; собственно в переводе означающую – «дорогой и любезный кузин» (loving cousin).

Но, при всем своем значении в государстве, Ирина чувствовала себя несчастной: подобно Соломонии Сабуровой, жене великого князя Василия Ивановича, Ирина была неплодна, а потому если и не боялась участи, постигшей Соломонию, потому что ее муж, царь Федор Иванович, не был похож на своего деда, великого князя Василия Ивановича, однако, репутация «неплодной смоковницы» не могла не причинять ей душевных страданий, особенно, когда бездетность царя сильно беспокоила подданных.

Так, бояре, может быть по своим личным расчетам, убеждали Федора Ивановича развестись с Ириной. Князь Иван Петрович Шуйский и другие бояре, московские гости и все люди купеческие согласились и утвердились рукописанием бить челом государю о разводе. Митрополит, голос которого уважался более всех в государстве, принял сторону челобитчиков. Но Борис, может статься, по своим личным соображениям, которые для всех составляли тайну, уговорил Дионисия не начинать этого дела: он поставил ему на вид то обстоятельство, что будет лучше, если царь Федор Иванович умрет бездетным, потому что, в противном случае, государство постигнут ужасы междоусобий наследников с дядей, Димитрием-царевичем. Вероятно, уже тогда Годунов задумывал погубить Димитрия, чтоб самому сесть на престол, и если бы у Федора Ивановича были дети, то многих или двоих соперников труднее извести чем одного.