Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 33

На мысль о «частном» приезде князя наводит тот факт, что он принял участие в боях прямо на Сретенке, буквально выйдя из собственного дома. Однако возможна и иная версия. Судя по «Новому летописцу», на Сретенке «соединясь с пушкарями» (рядом находился Пушечный двор, где, конечно, были и недавно отлитые и, возможно, привезенные в починку орудия, а те, кто их делал, умел и стрелять; ныне там улица, названная в начале XX в. Пушечной в память о нем), бился Пожарский, у Яузских ворот – И. М. Бутурлин, за Москвой-рекой – Иван Колтовский [77, 355, 356]. Похоже, что несколько опытных воевод заранее проникли в город и начали восстание по плану. Однако какую цель они преследовали? Все трое принадлежали к среде Государева двора. Еще один человек их круга, И. В. Плещеев, прибыл с отрядом от Ляпунова наутро следующего дня. Заметим, что ни одного воеводы из выдвинувшихся в Тушине или ранее простолюдинов во главе восстания не было. Во время боев по наущению русских сторонников Владислава явный враг их, князь А. В. Голицын, казалось бы, мирно проживавший в своем дворе, был убит. Не следует ли из этих фактов, что дворянская часть ополчения во главе с Ляпуновым в союзе с московскими аристократами попыталась упредить события и установить контроль над городом до прихода основных сил – казаков Трубецкого и Заруцкого, от которых ничего, кроме хаоса и кровопролития, не ждали?

Но вернемся к событиям, разворачивавшимся в Москве. Пожарский увидел, как солдаты гарнизона, преимущественно немецкие, французские и другие наемники, стреляя из мушкетов, продвигаются по Никольской улице. Сначала они отступили, поскольку конный польский отряд наткнулся на баррикады, заранее заготовленные – во многих дворах стояли сани, высоко загруженные поленьями, ими можно было быстро и просто перегородить улицу. Сильный огонь из-за баррикад нанес кавалерии урон, и она отступила. Тогда три роты профессиональной и прекрасно обученной наемной пехоты, в составе примерно 400 солдат и офицеров, применив правильную тактику того времени, начали методичное наступление – под прикрытием огня со стен Кремля они двигались, расчищая дорогу мушкетными залпами и ударами длинных рапир, которых не было у русских, при поддержке пеших копейщиков. Так, разобрав баррикады, они продвинулись по Никитской, а затем по Никольской и вытеснили русских до Сретенки.

Конрад Буссов вспоминал: «…с добрый час был слышен ужасающий гул от московитского боевого клича, от гудения сотен колоколов, а также от грохота и треска мушкетов… Солдаты кололи их рапирами, как собак, и так как больше не было слышно мушкетных выстрелов, то в Кремле другие немцы и поляки подумали, что эти три роты совсем уничтожены, и сильный страх напал на них. Но те вернулись, похожие на мясников, рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид у них был устрашающий» [24, 151].

Но вокруг своих владений и церкви Введения на Лубянке Пожарский построил импровизированный острог, куда собрал бегущих повстанцев, и, возможно, установил артиллерию с Пушечного двора. Залпы ее повергли наступавших в смятение. Пожарский, расчистив путь, контратаковал и «втоптал» их в ворота Китай-города [24, 151–152; 72, 354–356]. Сильные бои шли и в районе Чертольских ворот, где уже почти подошедших к Кремлю повстанцев отбросил зашедший к ним в тыл по еще крепкому льду Москвы-реки отряд Маржерета. Тем не менее к вечеру москвичи контролировали Земляной и Белый город, враг оказался запертым за стенами Кремля и Китай-города [172, 117–118], хотя основные силы Первого ополчения еще не подошли. Тогда «зачинатель злу», по выражению летописцев, М. Г. Салтыков в отчаянье предложил испытанный, хотя и очень опасный метод – огонь. Он даже первым вышел и запалил собственный двор. А. Госевский собрал полковников, которые выделили отряды со смоляными факелами; сначала дело не ладилось, и москвичи метко стреляли по поджигателям, но затем, как вспоминал польский офицер Мархоцкий, им Бог помог – ветер переменился в сторону от Кремля, огонь запылал и понесся на повстанцев, а «за огнем продвигались мы» [172, 118]. Белый город запылал первоначально от Кулишек до Покровки.

Весь следующий день до вечера люди Пожарского еще удерживали позиции, но деревянные баррикады, несмотря на мороз, горели. Когда оставшиеся в живых защитники покинули Введенский острожек, Дмитрия Михайловича, несколько раз раненного, а возможно и обожженного, в санях вывезли в Троице-Сергиев монастырь, где он несколько пришел в себя (больницы в монастырях были издавна, а за время долгой обороны монахи, несомненно, приобрели большой опыт в лечении ран). Затем Пожарский, скорее всего, уехал в свою дальнюю вотчину – село Мугреево, некогда стоявшее на самом востоке прежнего Стародубского княжества.

Через несколько дней подошедшие к Москве основные силы Первого ополчения обнаружили гигантское затухающее пожарище, заваленные обгорелыми бревнами улицы и сотни трупов. К этому времени город был уже основательно разграблен.

Старый ландскнехт[46] хозяйственный немец Конрад Буссов возмущенно вспоминал, что две недели, до прихода Ляпуновского войска, солдаты «только и делали, что искали добычу. Одежду, олово, латунь… медь… утварь они ни во что не ставили. …Брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы… Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра… На пиво и мед… не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах – французскому, венгерскому и мальвазии. Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиной в боб и стреляли в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к их врагам, своим родственникам. Тогда никто или мало кто из солдат думал… о таком провианте, как сало, масло, сыр, всякие рыбные припасы, рожь, солод, хмель, мед и прочее, все это, имевшееся в изобилии, было умышленно сожжено поляками, тогда как все войско несколько лет могло бы этим кормиться с избытком. <…> Через два или три месяца нельзя было получить за деньги ни хлеба, ни пива…» [24, 154–155].

Неизбежные в таком случае эпидемии предотвратили, скорее всего, сильные морозы. Казаки быстро выбили отряды мародеров из Белого города, собрав оставшийся провиант, на что, писал Буссов, из осажденного Кремля оставалось только «облизываться», и крепко блокировали город, не спеша его штурмовать. В лагере Трубецкого и Заруцкого постепенно наладилась привычная бывшим тушинцам жизнь. Появилось нечто вроде Боярской думы, приказы с дьяками и подьячими – бюрократия восстала как феникс из пепла столицы. Волею «бояр и воевод» начали рассылаться указы, в города назначались воеводы, дворянам и казакам раздавались поместья, в том числе отбиравшиеся у «изменников» – тех, кто еще сохранял присягу Владиславу. В свою очередь из осажденного Кремля шли противоположные указы. В частности, некий Григорий Орлов 17 августа 1611 г. получил от имени царя «Владислава Сигизмундовича» грамоту на вотчину Д. М. Пожарского, село Нижний Ландех, как подлежащее конфискации имущество изменника [46, 317, 154]. Вообще вопрос о том, кто, когда и как присягал Владиславу довольно запутан, ввиду царившего на территории страны хаоса. Например, воевода Смоленска М. Б. Шеин признавал Владислава, но отказывался сдать город, до последней крайности обороняя его от отца своего «царя», считая возможным подчиниться ему только после прибытия в Москву и коронации. В результате Смоленск был взят кровопролитным штурмом как вражеский город.

Осада Кремля и Китай-города шла вяло. Мощные стены и хорошо обученный гарнизон, с одной стороны, и неумение брать крепости, отсутствие осадной артиллерии – с другой, вынуждали вождей Первого ополчения действовать «измором». Способствовала этой вынужденной тактике разоренность Подмосковья – даже осаждавшие с трудом находили пропитание, мало помогали и так называемые приставства – раздававшиеся подмосковным правительством казачьим отрядам права на доход от выделенной им территории, по которым они имели законное право обирать до нитки население определенной им волости или села. Еще хуже обстояли дела у осажденных. Часть шляхтичей считала, что уже выслужила свой срок и требовала жалованья и отправки домой до 6 января 1612 г. Прибывшее подкрепление – полк Н. Струся – увеличило количество голодных ртов. Представитель короля в Москве и командующий войсками А. Госевский во многом был не согласен со своим правительством (в частности, он считал, что королевич должен незамедлительно прибыть в Москву) и в конце концов уехал. В сентябре в Кремле неожиданно умер один из талантливейших военачальников и двоюродный брат канцлера Я. П. Сапега (ранее П. П. Ляпунов вел с ним переговоры, призывая его перейти в свой лагерь – литовско-белорусские аристократы Сапеги еще в предыдущем поколении были православными, и гетман подумывал, к кому примкнуть: к сторонникам Владислава или к своим бывшим соратникам по Тушину, однако все-таки переехал в Кремль, где неожиданно после скоротечной «горячки» умер в несчастливом доме – палатах Шуйских). Двигавшийся из Лифляндии[47] на помощь осажденным литовский гетман Я. – К. Ходкевич по пути растерял часть войска (в марте—апреле 1611 г. он долго и безуспешно осаждал Псково-Печорский монастырь), всячески мешал ему и его враг – назначенный в захваченный Смоленск воеводой Яков Потоцкий, возбуждавший вражду между поляками и литвинами в войске литовского гетмана [156, 634–635]. Таким образом, отряды противника не причиняли подмосковному правительству больших хлопот.