Александр Елисеев - Как обуздать олигархов Страница 33

И монарх вовсе не перестал быть вождем, просто этот его статус органически соединился со статусом первосвященника, сакральной фигуры, особо покровительствующей церкви (В православии царь — «епископ по внешним делам»). Царь — это воин и «жрец», вождь и священник. Разрыв этих функций означает грубейшее нарушение самого монархического принципа. И этот разрыв может быть инициирован и клерикалами, и милитаристами. Первые стремятся, чтобы на место монарха встал бы жрец. Такой подход был наиболее характерен для католического Запада. А на православном Востоке более влиятельными стали милитаристы, которые хотели, чтобы царь вернулся к статусу военного вождя.

Справедливости ради нужно заметить, что мощный импульс развитию дворянского милитаризма дала сама императорская власть — в лице Петра I. Этот, несомненно выдающийся император приложил огромные и, твердо скажем, необходимые усилия для того, чтобы Россия стала первоклассной военной державой, опирающейся на современную армию. Той же цели была, в принципе, посвящена вся его модернизация. А ее «издержки», связанные с западническими заимствованиями, были вызваны именно стремлением в максимально быстрый срок обеспечить Россию всеми необходимыми технологиями и вооружениями. Так в пылу битвы воин в случае необходимости хватает первое попавшееся ему оружие, не задумываясь о том, принадлежит оно врагу или соратнику.

Но управление государством не исчерпывается войной и решением задач военного характера, что не всегда учитывал Петр I. Он ощущал себя военным вождем, по преимуществу, причем именно в этом качестве им была осуществлена его церковная реформа. Ее итогом стало не столько повышение духовного («священнического») статуса царя, сколько, напротив, значительное обмирщение и десакрализация самой царской власти.

Апогеем этого процесса стала отмена передачи царской власти по наследству. И это уже был сильный удар по традиционному мировоззрению. В его рамках царская власть рассматривалась как священная, данная свыше. Человек (даже и царь) не мог решать — кому она должна достаться, это зависело только от воли Бога. И об этой воле свидетельствовал факт рождения наследника.

Петр, конечно же, хотел укрепить императорскую власть, но на деле получилось обратное. Великий преобразователь исключил из виду простую и очевидную вещь — любой человек, как бы он ни был велик, есть существо слабое. И он не всегда может управлять всеми процессами политической жизни, в том числе — и процессами смены власти.

Вот и сам Петр так и не успел назвать имя своего преемника. Ему удалось, уже лежа на смертном одре, написать лишь пару слов: «Отдайте все…».

Прежняя передача власти по наследству, разумеется, не была столь гладкой, как это считают некоторые идеализаторы прошлого. Но она все-таки основывалась на мощнейшей традиции легитимизма, согласно которому священная власть могла передаваться только по наследству, но не по желанию людей. Именно этот легитимизм усиливал независимость царей от различных олигархических групп. Было очевидным, что власть передается от отца к сыну. Поэтому и оснований для политической борьбы было меньше. Теперь же стало по-иному.

После смерти Петра в России сразу же началась ожесточенная борьба за власть, в которой разные аристократические кланы, «новые» и «старые», опирались на гвардию — некий аналог княжеских дружин. Инструмент ротации элит был выбран самый что ни на есть сомнительный — военный заговор, который сразу ставил под сомнение всю легитимность победителей. В высшей степени символично, что в 1726 году высшим властным органом стал Верховный тайный совет, в котором сводили счеты друг с другом разные аристократические группы. Тем самым правящая элита прямо указала всем понимающим — отныне источником власти становится Заговор.

Именно в недрах этого тайного совета вызрел план постепенного официального ограничения царской власти. Верховникам даже удалось навязать Анне Иоанновне свои знаменитые «кондиции», бывшие прообразом конституции, но тут в дело вмешалась гвардия, которая решительно отвергла их конституционалистские притязания. Дворянство продолжало ощущать себя именно дружиной, но никак не буржуазной знатью. Оно противопоставило демократии торговцев брутальную демократию воинов, решающих проблемы власти по-корпоративному — в узком кругу, посредством удавки или табакерки. В большинстве своем аристократы не решались отказываться от монархии, пусть даже и воспринимали ее как некое прикрытие для своей диктатуры. И тем самым они срывали полноценную капитализацию России, хотя она и несла им большие выгоды.

Разорвав кондиции, Анна Иоанновна спасла Россию от той судьбы, которая была уготована историей Речи Посполитой. Последняя так и не сумела перенести всех разрушительных прелестей шляхетской демократии.

Конечно, ничего хорошего, мягко говоря, не было в бироновщине. Но все же она гораздо менее деструктивна, чем конституционализм, который доконает Российскую империю в феврале 1917 года.

В русской (а также советской) историографии вообще было принято чересчур преувеличивать негативные последствия иноземного, по большей части, немецкого засилья. Между тем западничество было опасно тем, что сидело не в петербургских дворцах, а в дворянских головах.

Верхушка русского дворянства не столько выступала за «матушку-Русь», сколько видела в иноземцах опасных конкурентов. Ее «национализм» носил четко выраженный олигархический характер. Так, А. Волынский, предводитель т. н. «русской партии», был убежденным сторонником тотального преобладания дворян во всех сферах жизни. Согласно его социально-политическому проекту, священство должно было комплектоваться исключительно дворянами — даже на уровне сельского батюшки.

Таким образом, противочужеземный, в основном антинемецкий пафос служил прикрытием для олигархических устремлений зарвавшихся милитаристов. Итакой порядок дел сохранялся на протяжении многих десятилетий. Германофобия активно использовалась разнообразными военными оппозициями имперской власти, в частности участниками заговора генералов, который сокрушил монархию в 1917 году, открыв дорогу безумиям революции. При этом «националистические» оппозиционеры упорно не желали видеть английских интриг, которые были гораздо страшнее немецких.

Показательно, что в эпоху дворцовых переворотов, ограничивающих самодержавие, произошла первая российская приватизация — в области металлургической промышленности. И осуществлена она была в пользу дворянской верхушки.

Петр Великий, руководствуясь соображениями военного характера, создал на Урале довольно мощную металлургическую базу. Большинство предприятий принадлежало государству, хотя были там и частные заводы. Но, в любом случае, все предприятия были вынуждены работать на экспорт, поставляя продукцию казне, по ею же утвержденным расценкам. Само государство обладало монополией внешней торговли. Россия продолжала сохранять свой социалистический характер.

В 30-е годы этот порядок подвергся некоторым изменениям. Государство начинает отдавать заводы в частные руки. Причем в наиболее выгодном положении оказывается петербургская знать. К 1762 году ей принадлежало уже две трети уральских заводов.

Русская металлургия развивалась огромными темпами, ориентируясь на экспорт в Англию. Тамошний рынок казался ненасытным, что открывало перед дворянской буржуазией небывалые перспективы обогащения. Она желала всячески наращивать темпы роста производства полуфабрикатов (железа и серебра), которые шли на нужды английского машиностроения.

Но для таких темпов нужны были рабочие руки в огромном количество, а с этим были серьезные затруднения. Капиталистическое производство основано на вольнонаемном труде, а в России подавляющее большинство населения составляли крестьяне. Поэтому дворяне-предприниматели заставляли своих крепостных работать на металлургических заводах, которые зачастую находились за сотни верст от их родных деревень. Крестьянин тратил на дорогу до завода и обратно, а также на саму работу огромное количество времени. И, конечно же, это наносило страшный урон их собственному, крестьянскому хозяйству. Отсюда — рост недовольства в самых широких массах крестьянства. Показательно, что центром Пугачевского восстания стала Оренбургская губерния, которая была областью интенсивного заводского строительства. В авангарде протеста там стали крестьяне, приписанные к заводам и находящиеся под угрозой полного разорения. То есть можно с известной долей условности сказать о том, что в 1772–1775 годах в стране развернулась пролетарская революция, вызванная крайностями буржуазной эксплуатации. Только в роли буржуазии выступало российское дворянство, а в роли пролетариев — крепостные крестьяне. (Нечто подобное произошло и в 1917 году, когда в стране разразилась крестьянско-рабочая революция.) Такова была страшная цена за экспортную ориентацию российской промышленности, которая обогащала петербургскую знать и развивала английское машиностроение.