Г. Штоль - История Древнего Рима в биографиях Страница 34

«Слава этой победы, – говорит Ливий, – принадлежит преимущественно консулам, из которых один принял на себя все опасности и бедствия, грозившие со стороны богов неба и ада, а другой выказал в битве столько храбрости и благоразумия, что римские и латинские писатели, повествующие об этом сражении, единогласно признают, что победа, бесспорно, должна была остаться за той стороной, которая имела своим предводителем Т. Манлия».

Латиняне бежали в Минтурн и оставили свой лагерь в руках победителя. Труп Деция не могли найти в самый день сражения; его отыскали уже на следующее утро, в густой куче убитых неприятелей. Манлий похоронил товарища со всей подобающей торжественностью. После этой битвы кампанцы снова покорились римлянам на сносных условиях. Но рассеянные остатки латинского войска собрались у авзонского города Весции. Здесь латинскому полководцу Нумицию удалось склонить их к продолжению борьбы. Он убедил их, что римляне пострадали в недавнем сражении не меньше латинян, и предложил свои услуги для того, чтобы как можно скорее собрать в латинских и Вольских городах всех способных носить оружие и, вернувшись с этой армией к Капуе, напасть там на римлян, конечно, никак не ожидавших нового боя. Быстро составленное войско встретило Манлия при Трифануме, между Синуэссой и Минтурном, с намерением воспрепятствовать его переходу через Лирис. Увидев неприятеля, римское войско не дало себе труда расположиться лагерем, а прямо кинулось в битву. Латиняне были разбиты наголову, и так как находившаяся у них в тылу река Лирис отрезала им всякую возможность отступления, то поражение было так велико, что весь латинский союз расстроился и большая часть городов покорилась поодиночке. Суд и расправа над побежденными городами совершились этой же зимой. «Кровь, которая должна была обагрить землю по неизменным законам римского верховного господства, кровь, которую Манлий, преследуемый фуриями своего сына, должен был пролить здесь как консул, скрыта от наших взоров смягчающей историей» (Нибур).

Когда Манлий, после столь счастливой войны, вернулся в Рим, навстречу ему – как рассказывает предание – вышли с приветом только старейшие граждане; молодые же люди ненавидели и проклинали его, как убийцу сына, не только в то время, но и до самой его смерти.

Война с отдельными латинскими городами и с городом вольсков, Анциумом, продолжалась до 338 г. После поражения в открытом поле они поодиночке признали господство Рима. Латинский союз был признан расторженным, и большинство составлявших его городов получили римское право гражданства без права голоса и почетных привилегий. Для сокрушения на вечные времена оппозиционной силы Лациума победители прервали всякие отношения покоренных городов между собой. Им запретили иметь один общий сейм и пользоваться относительно друг друга правом connubium и commereium (право действительных браков и поземельной собственности). Анциум превратился в римскую колонию; его корабли были частью сожжены, частью отведены в Рим. У этих последних отрубили носы, которыми вслед за тем украсили ораторскую трибуну в Риме, получившую из-за этого название ростры.

13. Люций Папирий Курсор

После полного присоединения Лациума к Риму непосредственные отношения римлян с самнитянами должны были скоро вызвать новое враждебное столкновение этих двух народов. Но так как самнитяне, в качестве союзников луканов, были пока еще заняты войной с тарентинцами, то враждебные действия их против Рима начались только в 326 г., и римляне воспользовались этим временем, чтобы собраться с силами и приготовиться к неизбежной борьбе. Мы видели, как они завоевали и превратили в римскую колонию Калес, лежавший на большой дороге, которая через Лациум вела в Кампанию, а оттуда в Самниум, и потом называлась Аппиевой дорогой. Точно так же и другую дорогу, называвшуюся Латинской, которая вела из Рима через Лациум к Самниуму, римляне обеспечили за собой тем, что вновь застроили и колонизировали город Фрегеллы, разрушенный самнитянами в последнюю войну и находившийся на самнитской земле. Этот поступок оскорбил самнитян, как нарушение их права, и как только они освободились, у них начались приготовления к войне с Римом.

Повод к взрыву нашелся в Кампании. Там остались независимыми от Рима только два греческих города – Палеполис и Неаполис, лежавших недалеко друг от друга и соединенных между собой в политическом отношении. Для покорения их римляне в 327 г. затеяли с ними войну; тогда самнитяне послали 4 тысячи человек на помощь Палеполису, который вскоре после того был осажден римским войском, и вооружили другое войско для вторжения в Кампанию. Узнав об этом, римляне отправили в Самниум посольство, поручив ему потребовать отчета и вместе с тем принести жалобу на другие враждебные действия, как будто им было неизвестно, что они сами же первые нарушили договоры. Самнитяне возразили им такими же обвинениями и потребовали очищения Фрегелл. Наконец они прямо и положительно объявили, что мир между ними и римлянами существовать не может, что тут речь идет не о том или другом отдельном пункте, но о вопросе – кому из них двоих должно достаться господство над Италией, и что пусть поэтому римляне выберут между Капуей и Суэссулой место для решения этого вопроса оружием. Осторожные римляне не приняли этого предложения, но война тем не менее была объявлена, и эта вторая Самнитская война действительно решила вопрос о господстве над Италией. Она длилась с некоторыми перерывами 22 года, с 326 по 304 г., и стоила обеим сторонам величайших трудов и усилий.

В 326 г. римляне привлекли Палеполис на свою сторону, сделав ему весьма выгодные для него уступки. Расположенные к югу от Вольтурна сабельские города Нола, Нуцерия, Геркуланум, Помпея – также вскоре примкнули к римлянам. Точно так же поступили апулийцы, старые враги самнитян, и дуваны, которые, однако, скоро снова перешли на сторону своих единоплеменников, самнитян. Таким образом, благодаря умной политике римлян самнитяне в начале войны очутились почти совсем изолированными, так как их единоплеменники в северных горах – марсы, пелигны и т. д. – сохраняли нейтралитет, за исключением вестинцев, которые, впрочем, в следующем году были покорены римлянами.

Знаменитейшими римскими полководцами в этой войне были Д. Папирий Курсор и Квинт Фабий Руллиан.

Папирий Курсор изображается у историков грубым, полудиким воином среди далеко не варварского времени. Он был исполинского роста и необыкновенно силен. Ни один из его современников не мог сравниться с ним в быстроте бега; но неизвестно, из-за этой ли способности он получил прозвание Курсора (бегун) или унаследовал его от предков. При своем гигантском телосложении и беспрерывных и усиленных гимнастических упражнениях он мог потреблять неизмеримое количество пищи и вина и гордился этим. Ему доставляло истинное удовольствие видеть, как те лишения и невзгоды, которые были ему нипочем, приводили в отчаяние других, и он с наслаждением изобретал способы затруднять своим подчиненным исполнение служебных обязанностей. Однажды во время похода конница решила обратиться к нему с просьбой – дать ей хоть какое-нибудь облегчение за то, что она отлично поработала в битве. Он отвечал: «Для того чтобы вы не говорили, что вам не делается никаких послаблений, я позволяю вам, когда вы сойдете с лошадей, потереть себе спину». Он наказывал жестоко и неумолимо и наслаждался ужасом того, кто считал себя погибшим, даже в том случае, когда не имел в виду исполнить произнесенный приговор. Однажды пренестский претор, струсив перед неприятелем, недостаточно быстро вывел своих людей из арьергарда в переднюю линию. Папирий потребовал его к себе и, прохаживаясь взад и вперед перед своей палаткой, приказал ликтору обнажить секиру. Претор онемел от ужаса, а консул, насладившись его треволнениями, продолжал, обращаясь к тому же ликтору: «Сруби-ка этот пень, он мешает мне ходить», – и затем отпустил пренестинца, подвергнув его лишь денежному штрафу. Само собой разумеется, что такой человек не мог пользоваться любовью и преданностью своих подчиненных; он действовал только страхом. Поэтому он никогда не был популярен, как его современники, Валерий Корв и Квинт Фабий; в Папирии все видели человека сената, который заботился о сохранении древнеримской дисциплины и строгости, римского патриция старого закала, подозрительного врага всяких нововведений. «Дикое и отвратительное, – говорит Нибур, – не исключает высших умственных дарований истинного военачальнического гения; может быть, Папирий Курсор не обладал такими дарованиями, но полководцы такого рода могут побуждать и без этого гения. Для потомства Папирий не представляется украшением своего народа, каким были, например, Валерий Корв и Квинт Фабий». История сохранила за ним славу величайшего полководца своего времени, и Ливий видит в нем главную опору государства в такую эпоху, которая была очень богата великими людьми; но мнение его, что если бы Александр Великий обратил свое оружие против Европы, то в Папирии он нашел бы себе достойного противника, – во всяком случае преувеличено.