Владимир Рудаков - Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв. Страница 34

Автор пространной Повести также по-иному решает проблему «наказания за грехи». Если в краткой редакции Повести о «грехах наших» ничего не говорится, а «нахождение иноплеменных» рассматривается только как результат «беззакония» самого Мамая, то в пространном рассказе книжник пытается еще и обнаружить соотношение между причинами, так сказать, трансцендентальными («попущением Божиим») и эмпирическими, «земными» (инициативой Мамая). «Се же (нашествие. — В. Р.) бысть грех ради наших: вооружаются на ны иноплеменници, да быхом ся отступили от своих неправдъ, от братоненавидениа, и от сребролюбиа, и в неправду судящих, и от насильа», — поясняет автор повести причины «нахождения» «безбожных». Однако, в отличие от традиционного представления о роли «попущения Господнего за грехи наши» как силы, действующей по причине неискорененности «грехов» (ср. с размышлениями Серапиона Владимирского о том, что «мы же единако не покаяхомъся»[501]), в пространном рассказе о Куликовской битве появляются рассуждения о «милосердии Господнем», избавляющем русских людей от насылаемых им же Самим наказаний. «Нъ милосердъ бо есть Богъ чловеколюбець: не до конца прогневается на ны, ни въ векы враждуеть»[502].

Интересно, что в пространной Повести отсутствуют упоминания об искорененности «грехов». Книжник обращает внимание на «милосердие Божие», а вовсе не на людское исправление («хотя человеколюбивый Богъ спасти и свободити род крестьяньский»). Судя по всему, как раз в таком подходе и заключались представления эпохи о сущности «духовной ситуации» на Руси: русское общество уже не осознается книжником в качестве погрязшего в прегрешениях. Однако вместе с тем летописец еще не осмеливается говорить об исправлении, очищении русских людей от присущих им «беззаконий». В качестве своеобразного компромисса автором Повести предлагается идея, объясняющая причины завершения «кары Господней» милосердием Божьим — тем, что Господь «ни въ векы враждуеть».

Именно в этом контексте следует рассматривать заимствованные из краткого известия «О великом побоище, иже на Дону» рассуждения о том, что в качестве фактора, решившего исход противостояния в пользу русских, выступает «заступничество Божие». С самого начала похода Дмитрия Ивановича навстречу Мамаю, как указывает летописец, «Господь Богъ единъ въжааше его, не бе с ними (с русскими. — В. Р.) Богъ чюждь»[503]; перед самой битвой великий князь, призывая свои полки к бою, произносит «слово псаломское»: «Братье, Богъ намъ — прибежище и сила»[504]. В решающий момент противостояния «призри Господь милостивыма очима на вси князи рустии и на крепкие воеводы и на вся крестьяны и дрьзнувше за крестьянство и не устрашившеся, яко велиции ратиици». И «ангели» и «святых мученикъ полкъ» («воина Георгия и славнаго Дмитриа и великих тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка небесных вой архистратиг Михаил») начинают помогать «крестьяном»[505]. Татары бегут под ударами наступающих русских, «гоними гневом Божиимъ, и страхом Божиимъ одрьжими суще», поскольку «Богъ бо невидимою силою устраши полки тотарьскии»[506]. В Повести неоднократно подчеркивается, что именно Бог «заступил», «защитил», «избавил» русских от «поганых»[507]. Разбив Мамая, русское войско возвращается «въ богохранимый град на Москву»[508] и т. д.

Таким образом можно говорить о том, что восприятие монголо-татар автором Повести, во многом опираясь на традиционные представления об ордынцах, вместе с тем являлось итогом самостоятельной авторской рефлексии по поводу феномена движущихся на Русь иноплеменников. Действительно, в оценках пространного летописного рассказа о Куликовской битве татары — «иноплеменники»; они — «враги» и «супостаты»; «поганые» и «сыроядци»; «нечестивые» и «беззаконии» «агаряне»; «безбожные»; «погании измаилтяне», «измаилтеский род»; «погании половцы»; «сыны агарины»; «нечестивые измаиловичи»; «содомьляне» («имения» у них — «содомьские»). Однако, не ограничиваясь простым перечислением эпитетов татар, автор Повести дает объяснение всем приведенным определениям «колен тотарьских». «Великая рать Мамаева, и вся сила тотарьская» — «сила тотарьская и половецкая» (а вместе с ними и «поганая Литва», а также возглавляемые князем Олегом рязанци) — в его представлении является «царствием, творящим беззаконие»[509]. Тем самым летописец не только еще раз подчеркивает беззаконный характер описываемого им нашествия Мамая-узурпатора, но и указывает на сущность «поганых» вообще.

Новой чертой в восприятии монголо-татар в целом и Мамая в частности является указание на дьявольскую сущность предводителя «поганых». В пространной Повести Мамай назван воплощенным дьяволом: «великий князь наеха наперед на… нареченнаго плотнаго[510] дьявола Мамая»[511], а его союзник — Олег Рязанский — «дьяволовым светником»[512]. Прямое именование предводителя татарского войска «дьяволом», пожалуй, впервые встречается именно в рассматриваемом произведении древнерусской литературы. До этого указания на связь «поганых» с дьяволом появлялись эпизодически и носили неявный характер (в рассказе Ипат. о нашествии Батыя татарам, как мы помним, приписываются лишь некоторые черты «лукавого», главной из которых является «лесть»[513]).

В пространном летописном рассказе о Куликовской битве значительное внимание уделено союзникам Мамая — рязанскому князю Олегу и литовскому князю Ягайло. В повествовании они названы «треглавными зверми сыроядцами». Дмитрий Иванович призывает Господа в помощники для борьбы с «оканным сыроядцем Мамаем», «нечестивым Ягайлом», «отступником Олгом»; в молитве великий князь перечисляет «врагов наших» — «не токмо тотарове, но и литва, и рязанци». По словам Дмитрия, «въсташа на нь три земли, три рати: первое — тотарьская, второе — литовьскаа, третьее — рязаньскаа»; Господь спасает «род крестьяньский» «от поганого Мамая», «нечестиваго Ягайла», «от велеречиваго и худаго Олга Рязаньскаго» и др.[514]

Подобный ряд врагов создает впечатление, что для книжника не имеет особого значения этническая и конфессиональная принадлежность противников Дмитрия Ивановича; те подчас выступают как триединое («треглавное») целое, состоящее из врагов «крестьянства» вообще. Это тоже один из новых аспектов восприятия татар. К перечисленным вслед за краткой летописной повестью «ратям» («бесермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы»), так сказать, «по определению» входящим в «силу тотарьскую и половецкую», добавляются практически неотличимые по своим качествам от татар, но все‑таки «иные» — союзники «поганых» литовцы и рязанцы. Они участвуют в походе «на великого князя Дмитрия Ивановича и на брата его Владимира Андреевича» «с Мамаем вкупе, въ единомыслии, въ единой думе»[515].

Характерно, что, если «поганая литва» осознается автором пространной Повести как «чужой» («не-наш») этнос (в рассказе говорится, что литовцы «токмо имени его (Дмитрия. — В. Р.) бояхуся и трептаху», «не яко при нонешних временех — литва над нами издеваются и поругаются»[516]), то Олег Рязанский характеризуется как «свой», более того — православный, но только отступивший от веры. Характерно, что «худый Олег Рязанский» назван автором «не снабдевшим своего крестьяньства», «отпадшим сана своего от Бога», «кровопивцем крестьяньским, новым Иудой предателем», который «на своего владыку бесится», а также «Святополком новым», «отступником нашим, отступившим от света въ тму»[517].

В пространном рассказе о Куликовской битве, вслед за краткой летописной повестью, внимание читателей акцентируется на том, что «беззаконие» Мамая послужило главной причиной нашествия. Вместе с тем книжнику удается найти компромиссный вариант при решении проблемы относительно того, каким образом завершается «гнев Божий», проявлявшийся в том числе и в «нахождении поганых» на Русь. По мнению летописца, несмотря на неосуществившееся исправление русского общества от грехов, Господь все‑таки помогает русским победить полчища ордынцев и их союзников. «Милосердие Божие», проявившееся в посланном русским полкам заступничестве «небесных сил», выступает в Повести в качестве главного фактора победы. Однако, как оказывается, помощь «свыше» отнюдь не «бескорыстна». Русские получают поддержку Господа, поскольку среди прочего стремятся «постыдить и посрамить» противников христианства — татар[518], «да не ркут невернии: «Где есть Богъ ихъ?»»[519].