Последний день СССР. Свидетельство очевидца. Воспоминания помощника президента Советского Союза - Андрей Серафимович Грачёв Страница 34

Возможность еще раз поставить перед ними вопрос об экономической помощи после неудачи в Лондоне у Горбачева появилась в конце октября во время конференции по Ближнему Востоку в Мадриде, сопредседателем которой он был вместе с Джорджем Бушем. Разумеется, американский президент не уставал повторять, что Вашингтон заинтересован в сохранении в Советском Союзе центра власти во главе с Горбачевым.

При этом Буш имел моральное право ссылаться на свою июльскую речь во время визита на Украину. В ней он призвал украинцев не гнаться за независимостью, а предпочесть ей ту новую свободу, которую обещало начатое Горбачевым демократическое преобразование СССР.

Однако, когда вставал вопрос о конкретной помощи, Буш не щадил Горбачева, связывая ее напрямую с подтверждением перспективы выживания СССР. Без этого американская администрация не готова была пойти на предоставление Москве существенной экономической поддержки. Все попытки Горбачева объяснить американцам, что в сложившейся драматической ситуации именно внешняя помощь может стать фактором внутренней консолидации в стране и помочь дать ответ на вопросы американцев, встречались с вежливым недоверием.

Чтобы подсластить горькую пилюлю отказа, Джеймс Бейкер во время переговоров двух президентов шепнул Борису Панкину, тогдашнему советскому министру иностранных дел, что он советует взять хотя бы предложенные Вашингтоном полтора миллиарда долларов экстренной помощи на продовольственные кредиты «наличными». «Дальше будет видно», — сказал он. Тот же Бейкер отреагировал на прямое обращение к нему Лужкова и добился от Пентагона переброски в Москву нескольких тонн продовольствия из резервов американской армии, предназначенных для размещенных в Европе войск, которые в свое время готовились к отправке в Ирак.

В то время как Горбачев вел переговоры о помощи с американцами, российский президент, воспользовавшись его отсутствием, объявил в парламенте, что Россия разрывает экономические отношения с союзным центром и отныне вступает самостоятельно на путь «радикальных» экономических реформ. Это предполагало освобождение цен, отмену правительственных субсидий на товары первой небходимости и программу ускоренной приватизации предприятий на всей территории Российской Федерации.

Программа, предложенная Егором Гайдаром, вдохновлялась рецептами «шоковой терапии», основанными на идеях апостола рыночной экономики Милтона Фридмана и примененными на практике в Польше министром экономики Бальцеровичем, а до него — в Чили после свержения президента Альенде правительством генерала Пиночета.

Программа Гайдара бросала вызов не только центральной союзной власти, но и отражала намерение ельцинского окружения оборвать «неравноправные» отношения России с остальными республиками, чтобы избавить ее от «обузы» поддержки их из союзного бюджета. Прожив несколько десятилетий в системе, унаследованной от «военного коммунизма», российское общество оказалось брошенным в стихию «военного капитализма».

…Месяц спустя 14 ноября после окончания затянувшегося заседания Госсовета в Ново-Огареве я в роли ответственного за прессу вывел «великолепную семерку» республиканских руководителей к телекамерам. Горбачев, отступив на шаг, предоставил Ельцину отвечать на вопрос, первым заданный журналистами на нескольких языках: «Что будет с Советским Союзом?» Ельцин торжественным тоном объявил: «Договорились, что будет Союз — единое демократическое конфедеративное государство».

Горбачев мог вздохнуть с облегчением, но эта очередная выигранная битва не решала исхода войны. Чуда воскрешения смертельно раненного Союза не произошло. «Сто дней» надежд после провалившегося путча близились к завершению, и на горизонте для него, как для чудом вернувшегося в Париж из заточения на острове Эльба Наполеона, замаячило «Ватерлоо» Беловежской Пущи.

От путча до пущи

Удовлетворенный результатами заседания Госсовета, Горбачев (в очередной раз) считал, что подписание Союзного договора наконец гарантировано. Текст договора должен был быть торжественно одобрен на заседании 25 ноября. Хозяйственные службы и протокол продумали все детали и украсили зал знаменами республик. Красное знамя будущего Союза, большее по размеру, чем остальные, доминировало над ними. Предусмотрено было все, кроме одной детали, — очередного изменения позиции российского президента.

Заседание началось неожиданным заявлением Ельцина: «непредвиденные обстоятельства» не позволяют ему парафировать проект договора в его нынешней форме и, таким образом, одобрить концепцию единого государства даже в форме конфедерации. Заявление россиянина немедленно поддержал его белорусский коллега Шушкевич, который, сославшись на то, что у депутатов его парламента не хватило времени обсудить проект в комиссиях, предложил отсрочить церемонию подписания на две недели.

Скоро станет понятен смысл той временной отсрочки, на которой настаивали Ельцин и Шушкевич: до украинского референдума по вопросу о независимости республики оставалась ровно неделя, и два славянских «брата» хотели дождаться третьего. Для того чтобы волейболист Ельцин мог окончательно «погасить» бесконечно разыгрываемый мяч, пробив все выставленные блоки, ему требовалась чья-то искусная подача над сеткой. Уязвленному таким вероломством Горбачеву и недоумевающим главам других республик, считавшим вопрос уже решенным, было сказано, что текст договора надо «пообсуждать» в комитетах Верховного Совета РСФСР. Было даже забавно видеть, насколько быстро партийные аппаратчики освоили ссылки на механизмы демократии для того, чтобы сформировать оппозицию центру. Но Горбачеву было не до сарказма, он понял, что речь идет о скоординированной позиции. «Если мы выйдем с этого заседания без общего одобренного текста, последствия могут быть непоправимыми. Вся страна погрузится в хаос. В этом случае я буду считать свою роль исчерпанной, но я вас предупреждаю, что вы берете на себя огромную отвественность перед страной и наносите тяжелейший удар по государству».

Открыто декларировать свою новую стратегическую цель российская команда еще не решалась. Стать инициатором развала единого государства, да еще в ситуации, когда большинство республик отнюдь не стремились «на волю», российскому лидеру было не с руки. Ельцин, судя по всему, не готовый к окончательному разрыву, особенно перед лицом большинства остальных членов Госсовета, удивленных радикальным изменением российской позиции, постарался успокоить разгоравшиеся страсти: «Не надо горячиться и слишком драматизировать обстановку. В конце концов, текст, который поступит в парламенты, будет тем же самым». Чтобы снять подозрения, Ельцин даже предложил записать в заявлении Госсовета, что текст договора был «в принципе одобрен».

Почувствовав переломный характер ситуации, Горбачев вопреки своим привычкам на этот раз не был готов идти на компромисс. «Я вынужден констатировать, что на этом решающем и даже драматическом этапе некоторые республиканские руководители предпочитают заняться маневрами и изменяют собственные позиции. Пусть тогда откровенно скажут, что они не хотят Союза. Но тогда вам не нужен и президент. Наверное, в этой ситуации представителям республик лучше поговорить между собой».