Александра Толстая - Дочь Страница 35

- Возьмите с собой, Александра Львовна.

- Спасибо, Ваня!

И опять раскрашенная, без очков, я бежала по набережной к себе в лагерь, сжимая под мышкой половину ситника. И радость от свидания с сестрой и мужиками, радость от Ваниной ласковой улыбки была больше, чем от надежды на освобождение.

Через месяц меня выпустили.

Коля и Женя

Однажды в лагере я простудилась и пошла в околоток за аспирином. В коридоре меня остановила сиделка.

- Вы гражданка Толстая?

- Я.

- Вы в ЧК сидели?

- Сидела, а вам какое дело?

Я не любила расспросов. Мы знали, что за политическими следят и что можно нарваться на "наседку", поэтому избегали разговаривать с незнакомыми.

- А Ш. помните?

- Ш., вы знаете Ш.! - воскликнула я, невольно меняя тон. - Где она? Как мне найти ее?

- Она расстреляна, - строго проговорила молодая девушка.

- Расстреляна?!!

- Да. Я сидела с ней вместе после вас, она рассказывала мне.

- А Коля, Коля где? Жив?

- Жив. Его выпустили.

- А где он сейчас? Адрес его есть у вас? Ради Бога, скажите мне.

- Они там же, на старой квартире за рекой.

Сиделка оторвала кусочек бумаги и написала мне адрес, такой простой, несложный. И как это я тогда не посмотрела, не запомнила.

Ночью у меня был жар. Я лежала на жесткой койке, и мне казалось, что в камере душно, нечем дышать. Минутами я забывалась, но спать не могла.

Кошмары мучили меня.

Расстреляна. Тучное тело застыло бесформенной массой. Чекисты в остроконечных шапках ворочают ее с боку на бок, ища бриллианты. Мелькнуло лицо. Пухлые щеки закоченели, маленький, с правильно очерченными губами рот безобразно широко разинут, в диком ужасе застыли серые стеклянные глаза. Мертвая белая рука беспомощно размахнулась и звонко стукнулась о каменный пол...

Невыносимо!

Я вскакиваю. Сбрасываю с себя одеяло. Все тело в испарине. Достаю из-под койки чемодан с бельем, надеваю чистую рубашку и снова ложусь.

"И за что же? - звучит у меня в ушах. - За что? Я ведь ничего не сказала"...

Стараюсь не думать, но ослабленная жаром воля не подчиняется. Мысли снова и снова возвращаются к ней.

"Кто мог это сделать? Кто? Человек? Такой же, как я, как она? Нет. Неправда. Человек не мог этого сделать. Дряблую, старую, седую... в спину, в пухлую, со складками спину???"

- Не... воз... мож... но!!! - громко вскрикнула я.

Соседка моя встрепенулась, проснулась.

- Что вы сказали? Плохо вам? Не спится?

- Да, если можно, дайте мне воды, пожалуйста.

Она встала, налила в большую эмалированную кружку воды и подала мне.

- Спасибо.

"Господи, она ляжет, заснет сейчас", - с ужасом думала я.

Я не спала до утра. Когда рассвело, мне стало легче. Но я знала, что теперь уж не забуду их. Полковница и Коля вошли в меня навсегда, были связаны со мной страданиями этой ночи.

И вот я теперь снова на свободе. Я в своей квартире. Глиняный горшок все так же стоит в кухне на полке. Я написала Коле и Жене. Я их жду. И вот стучат, входит девушка лет двадцати и высокий костлявый малый лет семнадцати, плохо вымытый, растрепанный, бледный. Это он - Коля. Я смотрю на них так, как будто я их давно знаю. Женя одета бедно, но чисто, а Коля не умеет или не хочет прикрыть нищеты. В глаза бросаются штаны, бахромами болтающиеся по порыжевшим стоптанным башмакам, короткие рукава куртки, которые Коля тщетно старается натянуть.

- Вы Коля? - спрашиваю.

- Да.

- У вас документы есть?

Я задаю глупые, формальные вопросы, чтобы скрыть волнение, мне хочется схватить Колину громадную грязную лапу и крепко-крепко пожать ее, но я боюсь своего волнения.

- Покажите мне свои документы, - продолжаю я.

Женя торопливо достает их из потертой сумочки. Я не смотрю на них, они мне не нужны. Я иду на кухню. На горшке с засохшим растением - пыль. Я смахиваю ее и бережно вношу горшок в комнату. Они с недоумением смотрят на меня. Я вываливаю засохшую землю на стол, вынимаю и разворачиваю слипшуюся, потрескавшуюся клеенку...

- Вот, - говорю, - Коля, ваша мам? дала, это для вас...

- Мамочка!

- Да! Я не могла раньше... у меня отняли ваш адрес.

- Мамочка! Это ее вещи... ее. Вы?!

- Да, да. Мы с мамой внизу, а вы наверху, помните, в ЧК, на Лубянке, вы еще сахар и селедку...

Я не могу больше говорить.

- Мамочка, мамочка... Вы знаете, она... ее... - и он закрыл лицо руками.

Через несколько дней они снова зашли ко мне, беспомощные, жалкие.

- Видите ли, - говорила Женя, - наше положение сейчас такое незавидное, Коле надо одеться, он учится, мы решили продать...

Они точно извинялись передо мной.

- Да? Ну так что же? Конечно, продайте!

- Да, но мы очень боимся... Нe знаем, к кому обратиться. Это так опасно, говорят, за это расстреливают.

Я дала им адрес "надежного" спекулянта. Они, повеселевшие, ободренные, ушли. Больше я их не видала.

Калинин

- Выпустили? Опять теперь начнете контрреволюцией заниматься?

- Не занималась и не буду, Михаил Иванович!

Калинин посмотрел на меня испытующе.

- Ну расскажите, как наши места заключения? Хороши дома отдыха, правда?

- Нет...

- Ну, вы избалованы очень! Привыкли жить в роскоши, по-барски... А представьте себе, как себя чувствует рабочий, пролетарий в такой обстановке с театром, библиотекой...

- Плохо, Михаил Иванович! Кормят впроголодь, камеры не отапливаются, обращаются жестоко... Да позвольте, я вам расскажу...

- Но вы же сами, кажется, занимались просвещением в лагере, устраивали школу, лекции. Ничего подобного ведь не было в старых тюрьмах! Мы заботимся о том, чтобы из наших мест заключения выходили сознательные, грамотные люди...

Я пыталась возражать, рассказать всероссийскому старосте о тюремных порядках, но это было совершенно бесполезно. Ему были неприятны мои возражения и не хотелось менять созданное им раз навсегда представление о лагерях и тюрьмах.

"Совсем как старое правительство, - подумала я, - обманывают и себя, и других! И как скоро этот полуграмотный человек, недавно вышедший из рабочей среды, усвоил психологию власть имущих".

- Ну конечно, если и есть некоторые недочеты, то все же, в общем и целом, наши места заключения нельзя сравнить ни с какими другими в мире.

"Ни с какими другими в мире по жестокости, бесчеловечности", - думала я, но молчала. Мне часто приходилось обращаться к Калинину с просьбами, вытаскивать из тюрем ни в чем не повинных людей.

- Вот, говорят, люди голодают, продовольствия нет, - продолжал староста, на днях я решил сам проверить, пошел в столовую, тут же, на Моховой, инкогнито, конечно. Так знаете ли, что мне подали? Расстегаи, осетрину под белым соусом, и недорого...

Я засмеялась.

Опять неуверенный взгляд.

- Чему же вы смеетесь?

- Неужели вы серьезно думаете, Михаил Иванович, что вас не узнали? Ведь портреты ваши висят решительно всюду.

- Не думаю, - пробормотал он недовольно, - ну вот скажите, чем вы сами питаетесь? Что у вас на обед сегодня?

- Жареная картошка на рыбьем жире.

- А еще?

- Сегодня больше ничего, а иногда бывают щи, пшенная каша.

Я видела, что Калинину было неловко, что я вру.

- Гм... плоховато. Ну, чем могу служить?

Помню, раз Калинин был особенно приветлив и весел.

- Заходите, заходите! - сказал он, увидев меня в приемной, где я разговаривала с его секретаршей, прекрасно одетой смуглой красавицей с пышной прической, отполированными ногтями и изысканными манерами. - У меня сегодня ходоки из Сибири, славный народ!

Ему, видно, хотелось, чтобы я присутствовала при его разговоре с крестьянами. А крестьяне действительно были славные, спокойные, большие, бородатые, в нагольных полушубках и валенках.

Обстоятельно, не торопясь, мужики рассказали, как соседний совхоз оттягал у них луга, принадлежавшие обществу.

- И отцы, и деды владели этими лугами, - говорил пожилой мужик, - а теперь, что свобода открылась, отняли.

- Да, ну теперь перераспределение. Вы вот что скажите: покосы есть? У вас как там надел, по душам или по дворам?

Калинин суетился. Вскакивал, присаживался на широкие ручки кресел, курил, перебивал крестьян, рисуясь, как мне показалась, знанием деревни, знанием мужицкой речи.

А я думала: "Вот и у яснополянских тоже отняли". После смерти отца около 800 десятин было передано крестьянам по его завещанию; пахотная земля осталась за крестьянскими обществами, а луга и леса отошли правительству, к тульскому лесничеству.

История, рассказанная сибиряками, была обычная: невежественные, опьяненные властью коммунисты иногда по-своему толковали декреты, а иногда слишком точно их исполняли и творили беззакония на местах, - по выражению центра, "искажали линию".