Прокопий Короленко - Черноморские казаки (сборник) Страница 35

Довольно занимательно это соседство балалайки и скрипки с бранными доспехами героя плавней. То ли еще можно видеть на казацком биваке, в закубанских походах! Не все же метать громы герою плавней, — и ему есть время и охота побренчать на мусикийском орудии. «Не всегда натягивает лук Аполлон, и он заставляет поразговориться молчаливую музу» [65]. Не так давно был вот какой случай. Пограничного Корсунского куреня пластун Омелько Вернигора во время домовой льготы, возьмет, бывало, ружье и скрипку и отправится на левую сторону Кубани охотиться за кабаном и оленем. Покончив с охотой, зайдет он по дороге в мирной аул (он же знал шалтай-болтай по-черкесски) и давай потешать молодежь бойкой игрой на скрипке. За то его угощали «четлипшем» и подчас ссужали арбой для перевозки к Кубани убитого кабана. Девушки и «баранчуки» особенно его жаловали, и если случалось, что он долго не навертывался в аул, скучали за ним. Охота за Кубанью требует большой оглядки; это одно из тех дел, которых даже мастер боится. Доводилось Омельку раз-другой накинуть глазом немирных; но это были одиночки, и он знал, что ему делать. Вместо того, чтоб переменять направление, или спешить укрыться, он держался своей тропинки и еще более выставлялся на вид. Горцы не видели пользы тратить с ним время и уходили себе, куда шли. Они подозревали засаду. Да притом храбрейший из горцев не откажется немножко струсить, если на него никто со стороны не будет смотреть, если не случится свидетелей с длинными языками. Когда нет в виду добычи, черкес любит, чтобы яркое солнце светило на его подвиг, чтоб на него смотрели если не сорок веков, так сорок земляков, у которых ведь сорок языков. Наконец выпала Омельку Вернигоре недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Сидит подстреленный пластун в глубокой яме, в немирном ауле, и думает думу, какую? — он про то знает. Ночи длинны; попытаться бы выкарабкаться из западни, так нога совсем не служит. Стало быть надобно потерпеть и выждать: Бог же не без милости, а казак не без доли. Действительно, отважному Омельку недолго пришлось горевать в неволе. Его вызволила скрипка. Когда в мирных аулах узнали о плене пластуна-Орфея, тотчас молодые хубхадеды, по просьбе своих «дяхедед-псассе» (пожалуй dames de leurs pensees) взялись пособить беде и благополучно выкрали пленника.

Рассказанный случай принадлежит к самым обыкновенным похождениям пластунов, которых дело — кочевать непрерывно по обоим берегам Кубани, в лабиринте плавней, которым задан нескончаемый урок — открывать неизвестные или вновь являющиеся тропинки в болотах и броды в пограничной реке, класть и поверять приметы на всех проходах, схватывать следы, залегать живым капканом.

Они пускаются в свои трудные поиски мелкими партиями, от трех до десяти человек. Искусство пользоваться местностью, по-своему, — чуткость, зоркий глаз, выстрел без промаху заменяют им численную силу. Пластун скорее теряет жизнь, чем свободу; а если, в недобрую минуту, и попадется он в железный ошейник хеджрета, то скоро из него вырвется — «выкрутится». Купить в горах порядочному хозяину пластуна — один разор. Чтоб ни предложено было ему работать, у него один отзыв: не умею, а на уме одна мысль: уйти! Скоро или не скоро приберет он самый неупотребительный способ выплутаться из цепи или из колоды, выкарабкается в трубу очага и все-таки убежит в свою кубанскую плавню.

А какое добро в плавне? В весеннюю и летнюю пору там полно комара и мошки. Над проходящим или сидящим человеком эти кровожадные насекомые, жалящие как крапива, сгущаются в облако пыли, крутимой вихрем, — и их усиленное гуденье дает заметить сторожкому психадзе, где приготовлена ему засада. Зима приносит пластунам неодолимые трудности. Тогда их скрытные пути погребены под сугробами снега, сметаемого в болота с возвышений, тогда их походы оставляют по следу глубокие отпечатки, которых ничем не заметешь; тогда обнаженные камыш и кустарник их не укрывают и конный хеджрет набегает на них, ни оттуда, ни отсюда. Турецкая армия, как известно, бывает плоше зимою, чем летом. То же заметно отчасти и в пластунах. Однако суровые питомцы боевых невзгод и в зимнюю вьюгу, как в летний туман, идут бодро и терпеливо навстречу опасности; проводят в своих отважных похождениях целые сутки сряду, чутко стерегут приближение врага, и первые встречают его своими меткими выстрелами, и первые приносят на посты вести о «неблагополучии». Замеченные, в свою очередь, вдали от опорных пунктов и настигнутые превосходным в числе неприятелем, они умеют так рассчитать свой огонь, что не скоро дадут подавить себя многолюдством. Были примеры, что пять-шесть дружных односумов, неся на своих плечах многолюдную погоню, в первой попавшейся им навстречу, чаще камышу, осоки, можжевельнику, оборачивались, разом прикладывались в противников и, не открывая огня, приседали, кому за что пришлось. Этот смелый и решительный оборот останавливал преследующих. Они вдавались в опасение засады, начинали осматриваться на все стороны и открывать медленный, рассчитанный огонь, на который, однако ж, казаки не посылали ответа. Ободренные этим молчанием, горцы принимали движение в обход или бросались напрямик в шашки с обычным криком, который не всегда выражает у них увлечение на решительный удар. Но от страшного, как и от высокого, один шаг до смешного. В том месте, где казаки присели, горцы находили только шапки и башлыки, надетые на сломленный камыш. Пластуны уже исчезли как привидение, и горцам осталось только повторить часто употребляемое восклицание: «шайтан гяур!»

Ясно, что отправление подобной службы, во всем ее пространстве и во всех ее случайностях, не может быть подчинено определенному наблюдению, уставу и контролю. А потому пластуны предоставлены в своих поисках, засадах и встречах собственной предприимчивости и изобретательности. Они отдают отчет только в упущениях. Может быть, из этой отрешенности в трудном подвижничестве пластуны черпают свои военные добродетели: терпение, отвагу, сноровку, устойчивость и, на придачу, несокрушимое здоровье. Когда по линии смирно (это бывает обыкновенно во время полевых работ), они обращают свои поиски в охоту за диким кабаном, козой, оленем, и таким образом непрерывно держат себя в опытах своего трудного назначения.

Охота за кабаном требует не меньше осмотрительности, как поиск за неприятелем, и учит правилу:

Хоч утека, не все женися.

Два пластуна, отец и сын, залегли ночью на кабаньем следу, в плавне. Только рассвело, послышались им пыхтенье и хруск: огромный черный кабан ведет свою семью к водопою [66]. Пластуны произвели легкий шорох, кабан насторожил уши и стал как вкопанный. Отец предоставил себе честь первого выстрела, — выстрелил и поранил, но не повалил кабана — не угодил старина ни в лоб, ни под лопатку. Свинья с поросятами шарахнулась назад, а кабан сделал было яростный прыжок вперед, на первый запах порохового дыма, но, ощутив рану, тоже повернул назад и покатил вслед за своим стадом. Отец продул ружье и стал заряжать, ворча, — успел-де понаведаться дурной глаз, начинает моя литовка легчить… А сын со всех ног махнул за раненым зверем по горячему следу. Видит он кровавую струйку и слышит звучный треск очерета впереди себя, да никак не уловит глазом утекающего зверя, — слишком густ был очерет. Пробежал он этак шагов сотню; кровавый след и торопливый треск все впереди его… Вдруг что-то сзади толкнуло его в ноги и больно, будто косой, хватило по обеим икрам. Повалился пластун навзничь и очутился на спине кабана. Тряхнул кабан спиной, махнул клыком и располосовал пластуну черкеску с полушубком от пояса до затылка. Еще одно мгновение, один взмах клыка — и свирепое животное выпустило бы своей жертве все внутренности; но в это бедовое мгновение раздался выстрел, пуля угодила в кабанье рыло, пониже левого глаза, и кабан с разинутой пастью растянулся на месте во всю свою трехаршинную длину. То был выстрел отца молодого пластуна, так удивительно попавшего на кабаний клык, лезвие которого чуть ли не острее черкесской шашки. А удивительного, впрочем, тут ничего нет. Раненый кабан, чуя за собою близкую погоню и прикрывая бегство своей самки с детенышами, бежал-бежал, да вдруг вернулся назад, по своему следу, прыгнул в сторону и сделал засаду на своего преследователя, которого и подкузьмил сзади, как скоро тот миновал его. Обе икры бедняка были прохвачены до кости. «А що, хлопче, будеш теперь знати, як гнатись, да не оглядатись», — проговорил старый пластун, перевязывая сыну раны и журя его за неосмотрительность.

Природа мой букварь, а сердце мой учитель — говорит мудрец; пластун скажет, что плавня с дикими ее жильцами — его военная школа, а охота — учитель. И действительно, в этой школе приобретает он первый и твердый навык к трудам, опасностям и самоотвержению, и из этой выучки выходит он таким совершенным стрелком, что бьет без промаху впотьмах не на глаз, — на слух. Примеры подобного стрелецкого совершенства между пластунами многочисленны, иногда даже печальны. Приходит иногда в курень с кордонов плачевная весть, что в темную ночь пластун Левко застрелил пластуна Илька на засаде, в глухой плавне, пустив пулю на хруск камыша.