Неизвестен Автор - Севастополь (сборник) Страница 35

Офицеры стояли на мостике. Берега уже не стало видно за клубами дыма. Одно за другим вступали в бой орудия кораблей и береговые батареи, как будто само море и крымская земля поднялись в атаку.

— А скажи, ты, наверно, доволен, что попал в Севастополь? — спросил Жолудь Грачева. — Ну, скажи откровенно. — И сам же ответил: — Еще бы! Каждый молодой офицер почитал бы за счастье быть сегодня с нами. Эти равелины, бастионы… Ведь они придают какую-то особую окраску событиям в Севастополе. Подумать только, что восемьдесят семь лет назад здесь же сражался Нахимов. Здесь был Толстой… Матрос Кошка, Даша… Но до нас дошли фамилии немногих героев. Сейчас все герои. И что замечательно, — помолчав, сказал Жолудь, — ведь никто из нас не думает о смерти. Верно?

— О смерти и я не думал, — признался Грачев. — Некогда.

— Именно некогда. — Жолудь задумался и после недолгого молчания заговорил о другом. — Да. Мы о смерти не думаем, — повторил он. — А вот мать очень волнуется за меня. Я у нее один, а она уже старенькая. Сколько дней не могу отправить письма, нехорошо.

Словно отгоняя преследовавшие его мысли, он тряхнул головой и, повернувшись к сигнальщику, крикнул:

— Корчига?

— Слушаю, товарищ лейтенант.

— "Красный Крым" открыл огонь?

— Так точно.

— Почему же не докладываете?

— Только что собирался доложить.

— Сразу докладывайте, сразу!

Из штурманской рубки вышел Смоленский и, прислушиваясь к грохоту стрельбы, сказал:

— Корчига, разрешение на переход к холодильнику получено?

— Принимаю, товарищ командир.

— Хорошо. Вахтенный офицер, сигнал боевой тревоги!

— Есть! — ответил Грачев и включил «колокола» громкого боя. В этот день, семнадцатого декабря, начался второй штурм Севастополя.

Сменив место стоянки, якорь у причала не отдавали: стояли на трех швартовых концах, прихватившись за пушечные тумбы на берегу. Машины — под парами, шлюпки закреплены. Матросы и старшины оставались, по боевой тревоге, возле орудий, торпедных аппаратов, у машин и котлов, офицеры — на командных пунктах.

Как только последний стальной трос был закреплен, Смоленский спустился вниз и вместе с боцманом обошел верхнюю палубу.

— Людей поставишь расторопных, — говорил он боцману. — Предупреди, чтобы ели глазами мостик. Крикну: "Руби!" — рубить немедленно, все три конца одновременно. Сразу дам ход. Зазеваются — на себя пенять будут. Понял?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга.

Потом командир поднялся к зенитчикам, поздоровался и, обратившись к старшине Остапенко, сказал так, чтобы слышали все:

— Фашисты сегодня начали наступление. Часам к десяти они, конечно, бросят свою авиацию на город, на корабли. Но вы видели и под Одессой и в Севастополе, как они бомбят. Где их встречают по-флотски — крепким огоньком, они и не доходя могут бомбы растерять, а уж если прозевал, как стервятники накинутся, заклюют. Держись, старшина! «Буревестник» должен быть героем! Надеюсь на вас, — повернувшись, обратился он уже ко всем матросам.

— Выстоим, товарищ капитан третьего ранга, — за всех ответил Остапенко. — Выстоим!

Над бухтой и городом гремели залпы тяжелых береговых батарей и кораблей. В воздухе проносились самолеты с красными звездами на крыльях. Сбросив бомбы, они возвращались на аэродромы и снова уходили в сторону Мекензиевых гор, Балаклавы и Ялтинского шоссе.

Павлюков в это утро не расставался с матросами. Его видели то у комендоров, то он звонил Смоленскому на мостик из машинного отделения:

— Если буду нужен, вызывай. Читаю людям сообщение Совинформбюро и местную сводку.

Севастопольская сводка была немногословна: "В течение дня на Севастопольском участке фронта с обеих сторон продолжалась усиленная артиллерийская стрельба. Все атаки немцев отбиты". А матросы хотели знать подробно, что делается под Балаклавой, на Мекензиевых горах, как стреляли вчера береговые батареи и корабли, как бомбили вражеские позиции наши летчики. И Павлюков рассказывал:

— Сегодня фашисты пытались прорвать фронт в районе станции Мекензи. Их остановили огнем береговых батарей и кораблей. Бронепоезд «Железняков», построенный рабочими Морского завода, за один рейс уничтожил около 300 гитлеровцев… Снайпер Ной Адамия уничтожил за день пять фашистов… Третий по счету самолет сбил сегодня летчик Рыжов. — Павлюков сделал паузу. — Вчера возле деревни Комары наши бойцы обнаружили трупы двух замученных фашистами разведчиков-матросов. Героический подвиг совершил матрос Крутяков. Он был тяжело ранен и попал во время танковой атаки в окружение. Матрос кровью истекал и все-таки поднялся, крикнул: "За Родину! За Сталина!", бросился с гранатой под танк и подорвал его…

Над корпусами Морского завода взметнулась шапка белого пара, и почти одновременно над городом и бухтой поплыл хриплый голос сирены. Монотонный, долгий звук вызывал раздражение. Похоже было, что кочегар ушел в убежище и забыл перекрыть пар. Так и будет гудок по-волчьи выть весь день, а может быть, и всю ночь, пока не охрипнет, не стравит через свое луженое горло весь запас пара.

Где-то в пригороде ударили зенитные орудия. Потом над вокзалом прошла пара наших истребителей.

— "Яки!" — весело произнес Остапенко.

Истребители «Яковлевы» в те дни были новинкой. Заметив их с палубы, матросы передавали друг другу слова Остапенко:

— Такой, говорят, разрезает «мессера» пополам с одного захода.

— Побольше бы таких!

Матрос Луговских уверенно сказал:

— Будут!

С минуты на минуту можно было ждать появления немецких бомбардировщиков. Но люди не испытывали страха. В обрывках фраз, которые улавливал Грачев, скорее можно было угадать тревогу за судьбу солдат под Балаклавой и у Мекензиевых гор, чем за свою собственную.

— На нас наскочит, — говорил Луговских, — отобьем, и опять вроде передышка. А на земле — и день и ночь, и день и ночь. В бане и то помыться не всегда сумеешь.

Подносчик снарядов Ерошкин, стоя у другого орудия, громко рассказывал:

— …значит, тогда политрук Фильченков и его матросы говорят: "Ручными гранатами отобьем, а не пропустим танки". И не пропустили.

"Интересно, что думают Остапенко, Луговских, Соколов? — задавал себе вопрос Грачев, оглядывая батарейцев. — Волнуются? Нет. Остапенко даже зевнул. Луговских смотрит на Малахов курган, губы собрал трубочкой, как будто сейчас кому-то свистнет. Соколову холодно, плечи расправляет и каблуками постукивает".

Грачев и не заметил, как внимательно следил за ним в это время командир корабля.

"Грачев явно нервничает, — решил Смоленский, поглядывая на комендоров. Ну, что он головой крутит, бинокль дергает. Опоздает или нет? Вот где настоящий экзамен для него. Нет, ничего… Что-то сказал, и Остапенко ухмыльнулся… Ну, Грач, птица весенняя, держись, начинается!"

"Огонь открывать, как только войдут в зону обстрела, не дожидаясь указания с мостика", — в который раз мысленно повторял Грачев слова старшего артиллериста Беркова. Мозг работал с лихорадочной поспешностью.

— Правый борт, курсовой сто семьдесят, девять бомбардировщиков! — доложили с сигнального мостика.

Головы зенитчиков и всех, кто находился на верхней палубе, невольно повернулись в сторону Малахова кургана. Теперь уже не одни сигнальщики, но и все находившиеся на палубе увидели, как из-за облачного барьера, тесно прижимаясь друг к другу, вывалилась девятка «Ю-88».

— Огонь! — протяжно и звонко подал команду Грачев и для собственного успокоения добавил мысленно: "Они вошли в зону обстрела".

"Молодец, — едва не вырвалось у Смоленского. — Не пропустил! И я так скомандовал бы. Правильно! Они угрожают «Буревестнику»… Эти, что идут в паре… Меняют высоту… Ага, не нравится? Хорошо, разрывы ложатся кучно!.. А вот и до меня дело дошло! Пора уходить…"

— Дистанция… Трубка… — наперебой повторяли матросы у зенитных пушек.

Грачева кто-то толкнул, кто-то задел рукавом. Его оглушило и обдало порывом горячего ветра от первого залпа, прокатившегося над палубой.

"Началось!" — подумал Андрей и, сам того не замечая, сжал руками поручни. Это была та самая долгая минута боя, когда ты видишь врага, стреляешь по нему, а он, словно заколдованный, продолжает двигаться на тебя.

Не слыша слов Смоленского, но поняв его жест, боцман и двое матросов освободили корабль от швартовых концов, и он, словно большая птица, вздрогнув, рывком вылетел на середину бухты. У Андрея было ощущение, что эскадренный миноносец попал в жестокий шторм. Скрипели мачты, и палубу тряхнуло так, словно на нее обрушилась скала.

На причале, у которого только что стоял «Буревестник», разорвавшаяся бомба подняла в воздух тучи камней и огромный всплеск воды и грязи. С грохотом падали на палубу камни, взрывной волной сбило пулеметчиков, залепило грязью корму. Комендоры с глазами, налитыми кровью, без устали работали у орудий.