Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 Страница 36

Среди групп, которые многие считали победителями в экономических потрясениях начала 1920-х, были крупные промышленники и финансисты — это вызывало широкое негодование против «капиталистов» и «спекулянтов» во многих кругах немецкого общества. Однако немецкие бизнесмены не были так уверены в своих приобретениях. Многие из них с ностальгией вспоминали о временах рейха, когда государство, полиция и суды держали рабочее движение в узде, а бизнес мог оказывать свое влияние на правительство в ключевых вопросах экономики и социальной политики. Хоть эти розовые воспоминания и были в большой степени далеки от действительности, нельзя было отрицать тот факт, что до войны крупный бизнес занимал привилегированное положение, несмотря на редкие проблемы, вызванные вмешательством государства в экономику[293]. Скорость и масштабы немецкой индустриализации не только сделали страну ведущей экономической державой в континентальной Европе к 1914 г., они также привели к созданию бизнес-сектора, отличавшегося размерами предприятий и выдающимися управленцами и предпринимателями. Люди вроде производителя оружия Круппа, железных и стальных магнатов Штумма и Тиссена, судовладельца Баллина, боссов электрических компаний Ратенау и Сименса и многие другие были общеизвестными, богатыми, могущественными личностями с большим политическим влиянием.

Такие люди в разной степени противостояли идее профсоюзов и отвергали коллективный договор. Однако во время войны они смягчили свою антагонистическую позицию под влиянием растущего вмешательства государства в трудовые отношения, и 15 ноября 1918 г. бизнес и профсоюзы, представленные соответственно Гуго Стиннесом и Карлом Легином, подписали пакт, устанавливавший новую систему коллективного договора, включая утверждение восьмичасового рабочего дня. Обе стороны были заинтересованы в отражении угрозы стремительной социализации со стороны крайне левых, и соглашение сохраняло сложившуюся структуру крупного бизнеса, предоставляя профсоюзам равное представительство в национальной сети объединенных торговых комиссий. Как и другие представители истеблишмента эпохи Вильгельма, крупные предприниматели приняли республику, потому что она казалась самым подходящим способом избежать чего-то худшего[294].

В первые годы республики ситуация для бизнеса не казалась слишком плохой. Когда промышленники поняли, что инфляция будет продолжаться, многие из них приобрели значительное количество оборудования на взятые в кредит деньги, которые потеряли свою ценность к моменту возврата. Но это не значило, как утверждали некоторые, что они провоцировали инфляцию, так как увидели, что она дает им некоторые преимущества. Наоборот, многие находились в растерянности и не знали, что делать, особенно во время гиперинфляции 1923 г., а полученная в результате прибыль была далеко не такой огромной, как это часто считалось[295]. Более того, резкое снижение цен, ставшее неизбежным результатом денежной стабилизации, доставило серьезные проблемы промышленникам, которые во многих случаях вложились в большее число заводов, чем было нужно. Банкротства участились, гигантская промышленная и финансовая империя Гуго Стиннеса развалилась, а крупные компании искали спасения в многочисленных слияниях и картелях, самым известным из которых был United Vereinigte Stahlwerke, образованный в 1926 г. из нескольких предприятий тяжелой промышленности, атакже I.G. Farben, Немецкий траст красителей, сформировавшийся в тот же год из химических предприятий Agfa, BASF, Bayer, Griesheim, Hoechst и Weilerter Meer и ставший крупнейшей корпорацией в Европе и четвертой в мире после General Motors, United States Steel и Standard Oil[296].

Слияния и картели нужны были не только для обеспечения прочного положения на рынке, но и для сокращения расходов и повышения эффективности. Новые предприятия стали играть важнейшую роль, рационализовав производство в соответствии с принципами суперэффективной компании Ford Motor в США. «Фордизм», как его называли, предполагал автоматизацию и механизацию производства, где это было возможным, в интересах эффективности. Кроме того, компании стремились к реорганизации работы в соответствии с новейшим американским исследованием движений рабочего и затрачиваемого на них времени под названием «тейлоризм», о котором много дискутировали в Германии во второй половине 1920-х гг.[297] Модернизация производства в соответствии с этими принципами позволила добиться впечатляющих успехов в угольной промышленности в Руре, где до войны вручную добывалось 98 % угля, а после нее этот показатель упал до 13 % в 1929 г. Использование пневматических буров для выработки угля, механизированные конвейерные ленты для доставки его к месту загрузки, а также реорганизация рабочих процедур позволили повысить ежегодную добычу угля в среднем на одного шахтера с 255 т в 1925 г. до 386 т в 1932 г. Такое повышение эффективности дало возможность добывающим компаниям быстро сократить штат своих сотрудников с 545 000 в 1922 г. до 409 000 в 1925 г. и 353 000 в 1929 г. Схожие процессы рационализации и механизации происходили в других отраслях экономики, особенно в быстро развивающейся автомобильной индустрии[298]. Однако в других областях, таких как производство железа и стали, повышение эффективности достигалось не столько за счет механизации и модернизации, сколько за счет объединений и монополий. Несмотря на все обсуждения и споры по поводу «фордизма», «тейлоризма» и прочих инноваций, на конец 1920-х большая часть немецких промышленников имела очень традиционные взгляды на эти новые веяния[299]. Приспособление к новым экономическим условиям после стабилизации в любом случае означало сокращение расходов и рабочих мест. Ситуация усугублялась тем, что на рынок труда стало выходить довольно много людей, рожденных в довоенные годы, которые полностью заменили — даже превысив их число — убитых на войне или умерших в результате эпидемии гриппа, пронесшейся по миру сразу после нее. Перепись трудовых резервов 1925 г. показала, что доступной рабочей силы было на пять миллионов человек больше, чем в 1907 г., по следующей переписи 1931 г. таких людей стало больше еще на миллион с лишним. К концу 1925 г. из-за двойного влияния рационализации производства и роста численности работоспособного населения безработица достигла миллиона человек, в марте 1926 г. она превысила три миллиона[300]. В новых обстоятельствах бизнес перестал с готовностью идти на компромиссы с профсоюзами. Стабилизация означала, что работодатели больше не могли обеспечивать рост зарплат за счет повышения цен. Схема взаимодействия работодателей и профсоюзов, сложившаяся во время Первой мировой войны, утратила свою актуальность. Между предпринимателями и рабочими установились враждебные отношения, в которых свобода маневра для рабочих становилась все более ограниченной. Тем не менее в своих попытках сокращения расходов и повышения производительности работодатели продолжали сталкиваться с противодействием со стороны сильных профсоюзов, а также юридическими препятствиями, установленными государством. Система арбитражных судов, введенная в Веймарской республике, в трудовых спорах давала преимущество профсоюзам, по крайней мере так считали работодатели. Когда в 1928 г. в арбитражном суде был решен яростный спор о зарплате в железодобывающей и стальной отрасли в Руре, работодатели отказались увеличить размер ставок и на четыре недели заблокировали доступ более чем 200 000 работникам металлургии на заводы. Правительство рейха под руководством социал-демократов в Большой коалиции, сформированной раньше в этом году, не только поддержало рабочих, но и выплатило им государственные пособия. Предпринимателям начало казаться, что весь аппарат Веймарской республики работал против них[301].

С их точки зрения, дела стали еще хуже из-за финансовых обязательств, наложенных на них государством. Чтобы облегчить самые тяжелые последствия стабилизации для рабочих и не допустить разрушения системы социального обеспечения, которое почти произошло во время гиперинфляции, правительство ввело сложную поэтапную схему страхования по безработице в 1926–27 гг. Новые законы предназначались для того, чтобы смягчить последствия потери работы для почти 17 миллионов рабочих, и наиболее важные из них, принятые в 1927 г., требовали одинаковых взносов от работодателей и от рабочих, а также устанавливали размер государственного кризисного фонда, который должен был использоваться в случае, если количество безработных превысит определенное число. Поскольку, это число равнялось всего 800 000, было очевидно, что система вряд ли будет работать, если реальные цифры окажутся выше. На самом деле они превысили кризисный предел еще до того, как эта схема вступила в действие[302]. Неудивительно, что такая система соцобеспечения подразумевала растущее вмешательство государства в экономику, которое не нравилось бизнесу. Она создавала дополнительные расходы, заставляя работодателей тратить деньги ради обеспечения гарантий рабочих, и обременяла увеличивающимися налогами предприятия и богатых бизнесменов. Самыми враждебными из всех были тяжелые промышленники из Рура. Юридические ограничения рабочего времени не позволяли им во многих случаях использовать свои заводы круглосуточно. Считалось, что взносы по схеме страхования по безработице, утвержденные в 1927 г., калечат бизнес. В 1929 г. национальная организация промышленников выступила с заявлением, что страна больше не может выдерживать такое положение дел, и призвала к резкому снижению государственных расходов вместе с формальным окончанием прежней трудовой политики, которая позволила сохранить большой бизнес во время революции 1918 г. Утверждение о том, что причиной их проблем стала именно система соцобеспечения, а не состояние международной экономики, было, мягко говоря, преувеличением, однако новое враждебное отношение к профсоюзам и социал-демократам среди многих предпринимателей во второй половине 1920-х не оставляло сомнений[303].