Петр Третьяков - У истоков древнерусской народности Страница 37

Я не буду приводить здесь наименования других многочисленных населенных пунктов или рек, возможно, связанных с финно-угорскими этнонимами, не буду останавливаться на разнообразных других данных, главным образом этнографических, фольклорных и лингвистических, которые когда-либо приводились исследователями, искавшими следы дорусского населения на территории Северо-Восточной Руси. Это поистине необъятный и в то же время очень «темный» материал, методика изучения которого еще далеко не разработана. Но, говоря об «островках» с финно-угорским населением, нельзя не упомянуть имевшиеся здесь некогда Чудской стан, Чудскую волость, а также Чудской конец в Ростове Великом.

Некоторые исследователи считали, что в этих наименованиях следует видеть следы особого «племени» — чуди, отличавшегося от мери.[146] Но прав был несомненно М. К. Любавский, полагавший, что общим именем — чудью здесь могли называть любое нерусское финно-угорское население.[147] Как известно, наименование «чудь» было особенно распространено в Новгородской земле. Чудью называли там и эстов, и водь, и северное финно-угорское население — чудь заволочскую, по мнению некоторых исследователей, относящуюся к северо-восточной группе веси. А так как некоторые местности Северо-Восточной Руси, в частности Костромское Поволжье, были колонизованы выходцами из Новгородской земли (стр. 134), то наименование «чудь» распространилось и здесь, вытесняя этнонимы «меря» и «весь».

Выше уже шла речь о том, что за Волгой, около Кашина, судя по документам XV–XVI вв., находился один из Мерских станов. В тех же документах упоминается и Чудской стан, расположенный где-то по соседству, также около Кашина. Возможно, что его населением была не меря, а весь, так как местности около Кашина находились на пограничьи этих двух группировок.

Чудская волость находилась к северу от Галича Мерского. Ее древним центром был Чудской городок на берегу Чудского озера — ныне г. Чухлома на Чухломском озере. Городок находился, кажется, не на месте современного города, а за несколько километров, там где в XIV в. был построен Авраамьевский монастырь. В житие Авраамия Чухломского сказано, что жители городка говорили по-чудски. Князья галичские привлекали «чудь и луговую черемису» в свое войско.[148] Но чухломская чудь XIV в. не была «островом». Здесь лежала далекая окраина, откуда начинались области, сплошь занятые финно-уграми, причем, по-видимому, не мерей, а племенами коми.

О Чудском конце в Ростове Великом говорится в житиях епископов Федора, Леонтия, Авраамия и Исайи, а также в «Повести о водворении христианства в Ростове». Все это источники поздние, специфические, но сообщаемые ими сведения весьма правдоподобны. Они говорят о том, что в Ростове имелся Чудской конец, где стоял каменный идол. Жители Чудского конца держались язычества вплоть до начала XII в. В конце X в. они неоднократно изгоняли из города епископа Федора. Леонтий был убит «заблудящую чудью» в 70-х годах XI в. И позже, при епископах Исайи и Авраамии, деревянные и каменные идолы стояли как в Чудском конце, так и в других местах Ростовской земли. То, что под чудью здесь подразумевалась именно меря, свидетельствует одна из редакций жития Леонтия, где сообщается, что он «русский же и мерьский язык добре умяше». В других редакциях жития речь идет о чудском языке.[149] Очевидно, в Чудском конце говорили на «мерьском» языке.

Имеется предположение, что Леонтий был убит в Ростове во время восстания смердов в 1071 г. К этому яркому событию социальной истории конца XI в. обращались все исследователи, занимавшиеся Ростово-Суздальской землей, и оно достаточно хорошо известно. Но, как уже отмечалось выше (стр. 120, 121), историки обычно упорно умалчивают о том, что в картине восстания 1071 г. отчетливо видны нерусские, финно-угорские черты.

Это было совершенно очевидно в свое время для Д. А. Корсакова, и с ним нельзя не согласиться.

Во время восстания 1071 г. смерды, возглавляемые волхвами из Ярославля, шли по погостам вдоль Волги и Шексны, им указывали богатые дома «и привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя. Она (они) же, в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста либо жито, либо рыбу и убивашета многы жены, и имение их отъимашета собе». Это место из рассказа о восстании 1071 г. обычно вызывает недоумение. В то же время Д. А. Корсаков, ссылаясь на «Очерки мордвы» П. И. Мельникова, совершенно правильно указывал, что в этом колоритном отрывке описан древний финно-угорский обряд собирания припасов для общественного языческого моления. В обряде, судя по старинным мордовским (эрзянским) материалам, кроме жрецов-сборщиков принимали участие только женщины, а мужчины уходили на это время из деревни или прятались по овинам и хлевам. Когда сборщики приходили в дом, женщины, обнаженные до пояса, вешали на голую спину на тесемках мешочки с мукой и яйцами, бурачки с медом и маслом, рыбу и др. Сборщики подходили к женщинам, обращенным к ним спиной, перерезали тесемки, забирали мешочки и при этом кололи женщин в спину и плечи жертвенным ножем. Все это сопровождалось соответствующими «молитвами».[150] Нет никакого сомнения в том, что именно этот обряд описан в летописи. И не он являлся здесь главным, а то, что многих «лучьших жен» при этом убивали и отнимали их «имение». Восставшие действовали не в рамках своей общины, члены которой собирались вместе на моление, а шли большой толпой по погостам от Ярославля до Белоозера.

Трудно сказать, почему рассказ о подготовке к языческому молению вплелся в рассказ о восстании смердов. Возможно, что сведения о восстании 1071 г. дошли до летописца в виде легенды, обросшей подробностями фольклорного характера. Может быть, летописец сам ввел их в рассказ, желая подчеркнуть то обстоятельство, что участники событий являлись ненавистными ему язычниками. Наконец, руководители восстания — волхвы, изымая «обилье» у «лучьших жен», могли прикрывать и оправдывать свои действия языческой обрядностью. В частности, им было важно как-то обезопаситься от «мужей». Пожалуй, последнее предположение наиболее вероятно. Обращает на себя внимание то, что в рассказе о восстании с начала и до конца речь идет о «лучьших женах», которые держат «обилье», об их убийстве, о том, что казнь плененных волхвов, произведенная по приказу Яна Вышатича его «повозниками» из числа «лучьших мужей», рассматривалась последними как месть за смерть их матерей, сестер, дочерей.

Правда, в «Летописце Переяславля-Суздальского» в одном месте сказано, что восставшие смерды убивали не только «лучьших жен», но и «мужей». Но во всех других списках летописей «мужи» нигде не упоминаются. Вероятно, составитель «Летописца», как и многие современные историки, недоумевал, почему жертвами восстания были лишь «жены». И он решил «для ясности» упомянуть здесь «мужей». Как известно, составитель «Летописца» и в других местах вносил в летопись некоторые «разъясняющие» вставки.

Из всего этого следует, что участники событий 1071 г. — и смерды с волхвами и другая сторона — «лучьшие жены» — были нерусским или смешанным, русско-финно-угорским населением, в среде которого еще господствовали традиции древних верований. Восстания 1071 г. являлось прежде всего социальным конфликтом в местной, финно-угорской или смешанной, русско-финно-угорской языческой среде, которая в XI в. была уже значительно дифференцированной в имущественном и классовом отношении. Нет никаких данных в пользу того, что восстание местных смердов было направлено против русских феодалов. Русское феодальное землевладение на Северо-Востоке в XI в. лишь зарождалось. Ян Вышатич собирал там дань для своего князя (или для себя) точно так же, как столетием раньше русские князья собирали дань с древлян и с населения других земель, где были установлены «уставы и уроки», «оброки и дани» и определены места «становищ» и «погостов». Яна Вышатича восстание обеспокоило прежде всего потому, что в результате грабежей и убийств «дани не на ком взяти». Из рассказа следует также, что, собирая дань, Ян опирался на «лучьшую», зажиточную часть местного населения. Но неправ, конечно, В. В. Мавродин, предположивший, что восставшие избивали и грабили «лучьших жен» лишь потому, что все «лучьшие мужи» в это время были якобы в отъезде, собирая дань для Яна Вышатича.[151]

Не менее выпукло финно-угорский элемент выявляется и в другом месте рассказа о восстании 1071 г. — в религиозной «дискуссии» между Яном Вышатичем и плененными им волхвами. Рассказ волхвов о сотворении человека находит ближайшие аналогии в древнем языческом фольклоре поволжских финно-угров.

В литературе уже неоднократно отмечалось и то, что обстоятельства казни волхвов (они после казни были не погребены в земле, а повешены на дубе) также перекликаются с древней поволжской финно-угорской обрядностью. С медвежьим культом, возможно, связывается последний эпизод рассказа, где говорится о съедении повешенных на дубе волхвов медведем. Ведь волхвы были из Ярославля. Предшественником же Ярославля являлось селище Медвежий Угол. Его жители в свое время выпустили на князя Ярослава священного «лютого зверя» — медведя, которого князь убил, после чего привел в покорность и жителей. Об этом рассказывается в очень интересном, хотя и позднем источнике — «Сказании о построении города Ярославля». Содержание «Сказания», как показал Н. Н. Воронин, теснейшим образом связывается с бурными событиями, происходившими в XI в. в Северо-Восточной Руси.[152]