Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2) Страница 37

Василиса и Степка первыми увидели в окошко лихо подкатившую к воротам кошевку и опасливо переглянулись. После ухода Петра тревожное состояние не покидало обеих.

- Это наша барыня! - заглянув в окно, полушепотом проговорила Василиса. Беспомощно поглядывая на своих новых друзей, спрашивала глазами, что ей делать, как быть...

- Она такая же барыня, как я персидский шах, - насмешливо сказал Важенин. Он тоже поднялся и смотрел в окошко из-за высокого плеча Василисы, стараясь угадать, зачем приехала эта приисковая гостья...

- Чего ее сюда принесло? - посмотрев на мужа, спросила Степа.

- А я почем знаю! - недоуменно пожимая плечами, ответил Важенин.

- Как мне ее встретить? Что говорить? - Василиса снова вопросительно на них посмотрела.

- Если с добром приехала, то приветим, а с худом - тоже найдем, что сказать, - проговорила Степа и подошла ближе к двери. Постояв немного, приоткрыла ее.

Важенин шагнул через порог и встретил гостью в кухне.

- Мир дому сему! - здороваясь с ним, громко произнесла Олимпиада.

- Милости просим! - за всех ответил Захар Федорович и провел гостью в горницу.

- Здравствуй, Степа! - стараясь быть приветливой, возбужденно проговорила Олимпиада, поедая глазами смущенную и покрасневшую Василису.

- Я к хозяину, по делу, - продолжала она кратко и сухо.

- Его нет. Но он скоро придет. Мы все ждем его с нетерпением, ответила Степка. - Раздевайся. А то у нас жарко...

- Спасибо! И то правда! Я подожду его. Мне он очень нужен... - Гостья сняла платок и, шаря на груди рукой, начала расстегивать крючки. На гостье было длинное, из синего бархата, гладкое, без единой сборки платье, плотно обтягивающее высокую, стройную фигуру. На груди висела золотая, мельчайшей ковки цепочка с прицепленной к ней массивной брошью, изображавшей парусную яхту, в палубу которой был вделан крупный, цвета крови камень. Мачта и парус и все остальное было вылито из чистого золота.

- Ты прямо как королева Лимпиада Первая на Синем Шихане! - проговорил Важенин. - К тебе и прикоснуться-то боязно... Проходи, садись. Правда, у нас тут тронов нету, но для тебя найдем местечко первейшее!

- Ты все шутишь, Захар Федорыч! Еще как прикасаются... - Она покосилась на высокую, с большими подушками постель. Вспомнив ту далекую ночь, почувствовала, как огнем загорелись ее и без того розовые от мороза щеки...

- У тебя муженек... Ему самим богом положено!

- А-а! Что там муж! - с досадой в голосе отмахнулась Олимпиада, изучающе косясь на неподвижно сидевшую Василису.

- Неужто другие какие счастливцы находятся? - ввернул писарь и заставил всех покраснеть.

- Ты, Захар, хоть постыдился бы! - оборвала его Степа.

- Да пусть он поговорит. Я ить его шуточков вон уж сколько не слышала. Я и сама люблю веселое словечко молвить. Это вон к Полубояровым зайдешь, так там сплошь постные, староверские лица! Мне иной раз кажется, что они только и знают, что молитвы читают и бору молятся... А я, к слову сказать, такая грешница, что вовек не замолить мне грехов своих...

- Али уж очень грешна? - закручивая кончики рыжих усов, спросил Важенин.

- Очень, Захар Федорыч! - чистосердечно призналась она. - Ты вот насчет счастливчиков заговорил... Все, милый мой, говорят одни и те же речи.

Нервно натягивая лайковые перчатки на тонкие пальцы, Олимпиада умолкла. Много горечи накопилось в ее душе. В горнице весело плескался голубой от снега дневной свет. Через оконное стекло бил яркий солнечный луч, ласково тлея на синем бархатном платье гостьи и драгоценном рубине.

С желтым из кожи саквояжем в руках вошел Микешка. Поздоровавшись с гостями, смущенно косясь на хозяйку, спросил:

- Это куда деть? - Микешка показал глазами на саквояж.

- Пока поставь где-нибудь, - ответила Олимпиада.

Микешка поставил саквояж в угол, а сам вернулся к порогу. Из головы не выходили увезенные стражниками арестованные. На минуту в горнице установилось тягостное молчание. Микешке казалось, что о затее Олимпиады все знают и от этого чувствуют себя неловко. Встреча Олимпиады с Петром тоже не предвещала ничего доброго. Незаметно кивнув Важенину, Микешка вышел. Следом за ним направился и Важенин.

- Захар Федорович, - когда они очутились в сенях, взволнованно заговорил Микешка. - Кондрашова и Буланова стражники в Зарецк увезли.

- Эх ты черт! - Важенин достал кисет и начал торопливо свертывать цигарку. - Наказал же я с кумом... Ты это точно?

- Своими глазами видел. За второй крутенькой горкой, на разъезде встретились. Я Архипу успел свою папаху кинуть. Стражник мне плетью погрозил.

- Какую папаху? - спросил Важенин.

- Да свою, старую, а у меня вот другая, - смущенно показывая новую шапку, проговорил Микешка. - А где дядя Петр? - спросил он с тревогой в голосе.

- Атаман вызвал.

- Может, из-за Василия Михайлыча?

- Все может быть, - ответил Важенин и тут же поспешно добавил: Степанида, наверно, пожаловалась. Дела, брат!

- Ишо есть одно дело, - сказал Микешка. - Липка свадьбу похерить хочет. - И подробно рассказал о замыслах Олимпиады, ничего не утаив из ее истории с Петром Николаевичем.

- А я сразу почуял, что она неспроста приехала, - проговорил Захар Федорович. - Ладно, пойдем в горницу, там будет видно.

- У вас вроде и свадьбой-то не пахнет, - когда они вошли, насмешливо сказала, поглядывая то на одного, то на другого, Олимпиада. - Один Захар Федорыч маленько пошутил, и тот притих... Может, я помешала?

- Зря говоришь, Липа! - заметил Важенин. - Мы хоть тоже гости, но люди свои. Пусть ты с царями знаешься... но мы тебя чужой не считаем. Думаю, что ты с чистым сердцем пришла, а не с чем-либо другим...

- Да уж не с пустыми руками приехала... Ну ладно! Раз приехала, то нечего в прятки играть... Невеста на нас работала - значит, и приданое наше... Уж не обессудьте, что бог послал... Дай-ка, Микешка, саквояж. Ставь вон на ту лавку и открывай! - приказала она.

Микешка отстегнул ремни. Кожаные края туго набитого сака раздвинулись. Сверху лежало роскошное дамское белье. Олимпиада взяла его и положила растерянной Василисе на колени. Потом вынула полдюжины простыней и столько же наволочек. Дальше шли платья, цветные сарафаны, затейливо вышитые кофточки, лифчики, большая, с кистями кашемировая шаль. Все это Олимпиада складывала на стол, в одну кучу, которая с каждой минутой становилась все больше и больше... Внизу, на дне вместительного саквояжа, лежало несколько отрезов какой-то прекрасной, неведомой в здешних лавках материи.

Степа, изумленно посмотрев на застывшую от удивления Василису, перевела взгляд на мужа. Тот пожимал плечами. Глянув в окно, Важенин увидал, что к воротам подъехал Петр Николаевич, и, подмигнув жене, выбежал из горницы.

Женщины остались одни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Петр Николаевич вышел из станичного управления, в лицо ему яркими бликами ударило солнце. Он остановился и зажмурил глаза, но еще продолжал видеть искаженное, побледневшее лицо Печенегова. "Не удержался все-таки..." Это была сейчас первая и самая главная мысль Петра, которая возникла в его помутневшей голове. "Куда я его ушиб? Что же теперь будет?" Он так зашелся, что и не помнил, куда и как ударил Филиппа Печенегова. "Разве дождаться да ушибить уж его наповал и - вслед за Кодаром? Вот и конец всему... А Василиса, ее глаза, как вот это синее небо? Санька со скомканной на печке подушкой, с потешно и озорно вздернутым носом? Это куда все денешь? Из сердца выкинешь?" Вспомнив сегодняшнюю баталию, Петр Николаевич протер ладонью лоб, открыл веки и улыбнулся. Выпогоживался светлый и ясный, как глаза ребенка, тихий январский день. Жить хотелось вот так же спокойно и чисто.

Лигостаев сбежал с крыльца и направился к коновязи, где стоял оседланный призовым седлом Ястреб. Петр ласково огладил коня и отвязал повод недоуздка. Ястреб, переступив ногами на звонком от мороза снегу, вытянул тонкую шею с засохшими от вчерашнего пота кудрявинками и ткнулся теплыми ноздрями в плечо.

Петр долго ловил узким концом сапога зубчатое стремя и только после третьей попытки, почувствовав упор, бросил напряженное тело в седло, тронул коня шагом. Из переулка навстречу ему вышла группа празднично одетых, с гармонью парней. Здесь были двое самых младших Полубояровых, чубатых, гвардейского роста, но еще безусых желторотиков: старшему, толстогубому Тришке, с осени пошел восемнадцатый, младшему, чернявому, редкозубому Мокею, годом меньше. В руках его пиликала гармошка, на которой он и играть-то как следует не умел. Здесь был сынишка Афоньки-Козы, Ганька, двое коренастых, в зеленых касторовых теплушках, двоюродных братьев Дмитриевых. Один сын вахмистра Василия, другой - гвардейца атамановского полка Тимофея. За ними, как всегда, табунок лузгающих семечки подростков в кудлатых, малокурчавых папашонках. Старшие парни все были в смолевых, из мелкого барашка, больших папахах. Некоторые сняли их и поклонились. Братья Полубояровы заломили на затылки и нагловато хохотнули. Петр Николаевич пристально оглядел парней и ответил кивком головы, вспоминая, как и сам когда-то вот так шатался по праздникам из конца в конец станицы. Когда Лигостаев отъехал чуть подальше, парни захохотали еще громче. Петр, словно кем-то подстегнутый, нажал шенкеля и прибавил коню ход. Почти у каждых ворот группками стояли бабы и о чем-то судачили. Когда он подъезжал к ним, они умолкали и, повернувшись к нему, долгим, провожающим взглядом смотрели вслед. Он еще не знал, что Агашка Япишкина с фантастическими прибавлениями растрезвонила о нем по всей станице. Поступок его теперь был для всех станичных кумушек и сплетниц притчей во языцех.