Марк Твен - Позолоченный век Страница 38

Однако на Уолл-стрит Гарри не обнаружил предсказанного полковником Селлерсом рвения субсидировать работы на Пристани Стоуна (здесь такие карты были не в диковинку); что же касается ассигнования на развитие судоходства на реке Колумба, то дядюшка Гарри и некоторые маклеры смотрели на это дело более благосклонно и даже не прочь были основать для этой цели компанию. Ассигнование, если бы удалось его добиться, - это штука весьма осязаемая! Не все ли равно, на что оно предназначено: важно, чтобы деньги оказались у тебя в руках.

До начала этих немаловажных переговоров Филип уговорил Гарри прокатиться ненадолго в Фолкил; впрочем, особенно уговаривать его не пришлось, так как ради нового смазливого личика Гарри готов был в любую минуту предать забвению все земли Запада, и, надо признаться, он ухаживал за женщинами с такой легкостью, что это ничуть не мешало ему заниматься более серьезными делами. Разумеется, он не понимал, как мог Филип влюбиться в девушку, которая изучает медицину, но не возражал против поездки в Фолкил, уверенный, что там найдутся девушки, которым стоило бы посвятить недельку-другую.

В доме Монтегю молодых людей приняли с обычным гостеприимством и радушием.

- Рады снова видеть тебя! - прочувствованно воскликнул сквайр. - Добро пожаловать, мистер Брайерли, мы всегда рады друзьям Филипа.

- Нет на свете такого места, где мне было бы так хорошо, как у вас, разве только в родительском доме, - откликнулся Филип, оглядывая приветливое жилище сквайра и пожимая всем руки.

- Однако нам долго пришлось ждать, чтобы вы приехали и сказали нам об этом, - заметила Алиса с отцовской прямотой. - Подозреваю, что и нынешним приездом мы обязаны только вашему внезапному интересу к Фолкилской семинарии.

Лицо Филипа всегда выдавало его чувства; покраснел он и на этот раз. Но прежде чем он успел преодолеть смущение и что-либо ответить, вмешался Гарри:

- Теперь понятно, почему Фил хочет строить на Пристани Стоуна - это наш город в Миссури - семинарию, хотя полковник Селлерс настаивает на университете. У Фила, по-видимому, слабость к семинариям.

- А у твоего Селлерса слабость к университетам. Лучше бы строил начальные школы, - возразил Филип. - Видите ли, мисс Алиса, полковник Селлерс - большой друг нашего Гарри - вечно пытается построить дом, начиная с крыши.

- Думаю, что на бумаге выстроить университет ничуть не труднее, чем семинарию, зато выглядит он намного солиднее, - глубокомысленно ответил Гарри.

Сквайр засмеялся и сказал, что это совершенно верно. Почтенному джентльмену не понадобилось длинного разговора с полными надежд владельцами будущего города, он сразу понял, что такое Пристань Стоуна.

Пока Филип подбирал слова, чтобы задать вопрос, казавшийся ему необычайно трудным, дверь неслышно отворилась, и вошла Руфь. Оглядев собравшихся, она с искрящимися глазами и веселой улыбкой подошла к Филипу и пожала ему руку. Она держалась так непринужденно, так искренне и сердечно, что наш герой Дальнего Запада вдруг почувствовал себя робким и неловким мальчишкой.

На протяжении долгих месяцев мечтал он об этой встрече и сотни раз рисовал ее себе, но никогда не представлял именно такой. Ему думалось, что они встретятся неожиданно, например, когда она будет возвращаться после занятий домой или, ни о чем не подозревая, войдет в комнату, где он уже ждет ее; и тут она обязательно воскликнет: "Фил!" - и умолкнет и, может быть, покраснеет, а он, сдержанный, хотя и взволнованный встречей, ласково успокоит ее, выразительно возьмет за руку, а она робко поднимет на него глаза и после долгих месяцев разлуки, может быть, позволит ему... Боже! Сколько раз он мечтал об этой минуте и спрашивал себя, какой будет эта встреча! Но случилось то, чего он меньше всего ожидал: смутился он, а не она, да еще отчего - оттого, что его встретили сердечно и задушевно!

- Мы слышали, что вы остановились в "Сассакусе", - заговорила Руфь. А это, наверное, ваш друг?

- Прошу прощения, - кое-как выговорил наконец Филип, - да, это мистер Брайерли, о котором я вам писал.

Руфь дружески поздоровалась с Гарри. Филип и не ждал иного отношения к своему другу, хоть его и задело, что она поздоровалась с ними обоими совершенно одинаково; Гарри же принял это за обычную дань, воздаваемую ему прекрасным полом.

После расспросов, как они доехали и как им жилось на Западе, разговор стал общим; вскоре Филип обнаружил, что он беседует со сквайром о земельных участках, железных дорогах и на другие темы, на которых ему трудно было сосредоточиться, так как до его слуха доносились обрывки оживленного разговора между Руфью и Гарри; он слышал такие слова, как "Нью-Йорк", "опера", "прием", и понял, что Гарри дал волю своей фантазии и пустился в подробное описание светской жизни.

Гарри знал все, что можно знать о театре, артистических уборных и закулисном мире (так, по крайней мере, говорил он сам); к тому же он знал довольно много опер и умел увлекательно рассказывать их сюжет, вскользь упоминая, что вот в этом месте вступает сопрано, а в этом бас, и тут же принимался напевать первые такты их арий: та-ра, та-ра, тим-там. Потом он давал понять, что совершенно не удовлетворен тем, как бас исполнял речитатив ("там внизу, средь трупов хладных"), и очень мило, с непринужденной легкостью разбирал всю оперу, между тем как не смог бы пропеть до конца ни одной арии даже под страхом смерти, - впрочем, если бы и попытался, то пропел бы непременно фальшиво, так как слуха у него не было. Но он обожает оперу, держит ложу и по временам заглядывает в нее, чтобы прослушать любимую сцену или встретиться со своими светскими друзьями. Если Руфь когда-нибудь приедет в Нью-Йорк, он будет счастлив отдать свою ложу ей и ее друзьям! Разумеется, Руфь была в восторге от его любезности.

Когда она рассказала об этом Филипу, он лишь сдержанно улыбнулся и выразил надежду, что ей повезет и что, когда она приедет в Нью-Йорк, ложа не окажется уже отданной на этот вечер кому-нибудь другому.

Сквайр уговаривал молодых людей остановиться у него и непременно хотел послать за их вещами в гостиницу; Алиса поддержала отца, но у Филипа были свои причины отказаться. Однако гости остались ужинать, а вечером Филип целый час беседовал с Руфью наедине, радуясь, что она, как и прежде, разговаривает с ним без всякого стеснения, рассказывает о своих планах и занятиях в Филадельфии, расспрашивает о его жизни на Западе и надеждах на будущее с неподдельным интересом, совсем как сестра; правда, это было не совсем приятно Филипу, ему хотелось бы услышать в ее тоне иные нотки. Но в мечтах и планах Руфи Филип не уловил даже намека на то, что она как-то связывает свое будущее с ним, тогда как сам он не мог и шагу ступить без мысли о Руфи и все его планы так или иначе касались ее; ничто не удовлетворяло его, если она не была к этому причастна. Богатство, доброе имя имели для него цену лишь в той мере, в какой они что-то значили для Руфи; иногда ему казалось, что, не живи Руфь на земле, он сбежал бы в какой-нибудь забытый богом и людьми уголок и доживал бы там свои дни в полном одиночестве.

- Я надеялся, - говорил Филип Руфи, - сделать первый шаг на железной дороге и заработать хотя бы столько, чтобы можно было вернуться на Восток и заняться чем-нибудь, что мне больше по вкусу. Жить на Западе мне бы не хотелось. А вам?

- Я как-то не задумывалась об этом, - ничуть не смутясь, ответила Руфь. - Одна девушка, окончившая нашу семинарию, уехала в Чикаго, и у нее там довольно большая практика. Я еще не знаю, куда поеду. Мама будет в ужасе, если я стану разъезжать по Филадельфии в докторской двуколке.

Филип рассмеялся, представив себе эту картину.

- А теперь, после приезда в Фолкил, вам так же хочется этого, как прежде?

Филип и не подозревал, что попал не в бровь, а в глаз: Руфь сразу задумалась, сможет ли она лечить тех молодых людей и девушек, с которыми познакомилась в Фолкиле. Однако она не хотела признаваться даже самой себе, что ее взгляды на будущую профессию хоть сколько-нибудь переменились.

- Нет, здесь, в Фолкиле, я не собираюсь практиковать; но должна же я чем-то заняться, когда кончу курс. Почему бы не медициной?

Филипу хотелось объяснить ей почему; но если сама Руфь этого еще не поняла, то всякие объяснения бесполезны.

Гарри всегда чувствовал себя одинаково уверенно - поучал ли он сквайра Монтегю тому, как выгодно вкладывать капитал в штате Миссури, толковал ли о развитии судоходства на реке Колумба, о проекте более короткого железнодорожного пути от Миссисипи до Тихого океана, разработанном им и еще кое-кем в Нью-Йорке; потешал ли миссис Монтегю рассказами о своих поварских подвигах в лагере; или рисовал перед мисс Алисой забавные контрасты между жизнью в Новой Англии и на границе, откуда он приехал.

В обществе Гарри трудно было соскучиться: когда ему изменяла память, на помощь приходило воображение, и он рассказывал свои истории так, будто и сам в них верил - впрочем, возможно так оно и было. Алисе он показался очень занятным собеседником, и она с таким серьезным видом внимала его вымыслам, что он увлекся и хватил через край. Даже миллионер не сумел бы более непринужденно намекнуть в разговоре о своей холостяцкой квартире в городе и фамильном особняке на берегу Гудзона.