И. Василевский - Романовы Страница 4

Тягостная церемония уговоров и отказываний длилась, по показанию летописца, не более и не менее, как около шести часов. Провести столько времени «не пивши, не евши» было утомительно. Тем более что благочестивая Марфа обращала немалое внимание и на материальную сторону вопроса.

— И что же такое ваше русское царство? — говорила она. — Сокровища и села царские разграблены, разобраны изменниками, народ страждет, обеднел. Чем будет ваш царь жаловать служивых людей, обиходы полнить?

«Слезное умоление на государство» юного Михаила продолжалось «с третьего часа дня до девятого».

Эти утомительные переговоры заставили экспансивного Феодорита произнести речь в таком стиле, какой сделал бы честь самому А. Ф. Керенскому:

— Так вы не внемлете мольбам? Будь по-вашему. Мы идем обратно и скажем Москве, что вы отвергли наши мольбы. Бедствуй, Русская земля! Пусть плачет народ! Пусть настанет вновь междоусобие. Пусть враги придут и расхитят нас. На тебя, царь Михаил, на тебя, инокиня благочестивая, падают отныне бедствия отчизны. Бедствуй, земля Русская!

«Голос Феодорита казался грозным голосом Божьим», — патриотически повествует в учебнике русской истории К. В. Елпатьевский.

Удивляться не приходится. Даже такой историк, как В. О. Ключевский, говоря, например, об императоре Александре III, дословно пишет: «Император Александр III покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном образе человечества… Только теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для нее!»

Между тем, когда «как будто вдохновленный Богом» Феодорит и Аврамий подняли образа московских чудотворцев и принесли иконы к тому месту, где стоял Михаил, духовенство «окружило их, послы, воины, народ поверглись на колени; сквозь растворенные двери храма видны были толпы, повергшиеся на землю и вопившие о пощаде, о согласии… Матери бросали на землю детей и соединяли крики свои с рыданиями старцев и младенцев»!

Если бы это описание летописи попало в руки Николаю II Романову во время пребывания его в Екатеринбурге, он, вчитываясь в трогательные слова, воспевающие это умилительное зрелище, имел бы все основания вздохнуть о тщете всего земного и с горькой усмешкой сказать караулившим его красноармейцам:

— Разве мы, Романовы, виноваты?

Денежные дела нового царя отвратительны. Когда после избрания Михаил получил просьбу от бояр поскорее прибыть в Москву, ему пришлось ответить:

— Идем медленно, затем что подвод мало. Служивые люди худы, а идут пеше.

С валютой у родоначальника дома Романовых было негусто.

Та же черта отличала, впрочем, не только царя, но и его подданных. Когда Михаил потребовал, например, чтобы для него приготовили Грановитую палату и покои Ивана Грозного (вот что значит с детства привыкнуть к роскоши!), бояре ответили, что «тех хором, что государь приказал, отстроить нельзя, да и нечем, денег в казне нет».

Но вот Михаил уже в Успенском соборе. Окольничие приказывают народу «стоять с молчанием, кротостью и вниманием». Михаил торжественно провозглашает:

— Венчайте нас на наши великие государства венцом по царскому чину и достоянию.

Духовные сановники, провозгласив «многолетие боговенчанному государю», кланяются царю ниже пояса и по выходу из собора по старому обычаю осыпают его золотыми и серебряными монетами. Осыпать бумажками было бы, конечно, не только дешевле, но и безопаснее, но за отсутствием ученых-экономистов в те поры до этого еще не додумались.

Царствование первого Романова как нельзя лучше доказывает, что профессия царя-самодержца вовсе не так трудна и тягостна, как это можно было бы предположить. Воистину, «чтобы быть царем, кому ума недоставало»! Проверить некому. Делай как хочешь, все равно казенные историки похвалят.

Летописи говорят, что встречавший царя народ «не мог от радости вымолвить ни слова». Оно и естественно!

Эпоха была исключительно тяжелая. До чего дошло запустение земли Русской, видно из описаний историков о том, что по всей дороге от Новгорода до Москвы встречались только пустые деревни с избами, полными трупов и костей. По улицам городов и деревень бродили волки и одичавшие собаки. По сведениям 1613 года, вокруг Калуги в уездах «не нашли ни крестьян, ни помещиков, и пашни проросли лесом». «Ниспровергнуто было и благолепие земли Русской, — говорит летописец. — Тогда было такое время, что люди и впереди спасения не чаяли».

«Была на Русскую землю такая беда, какой не бывало с начала мира. Были глады, моры и зябели на всякий плод земной. Велик был гнев Божий на людях в эти годы лихолетья. Звери пожирали живых людей, и люди людей ели. Великое было пленение людям».

Михаил Федорович в первую очередь налег на сбор податей.

Обычай праздновать именины (и на Антона, и на Онуфрия!), который в наши дни оставался уделом только околоточных надзирателей и, в лучшем случае, градоначальника, в те времена являлся монополией царя. «Поднесение царю подарков в день его ангела, тезоименитства тоже обратились в закон, — указывает Костомаров. — Все торговые люди должны были подносить царю подарки, которые отсылались на казенный двор и продавались. Нередко случалось, что купец покупал на казенном дворе ту самую вещь, которую когда-то подарил царю, и подносил ее государю в следующий раз».

Существовал, правда, обычай отдаривать принесших подарки, но на строгом соблюдении этого правила люди по вполне понятным причинам не настаивали.

Служилые люди жаловались, что поместья их разорены, доходов никаких нет и житьишко их худо. Но казна была пуста. Созвали Земский Собор и думали послать грамоты по городам и богатым помещикам — кто в Бога верует, гоните монету. С горожан, купцов и промышленников долгие годы брали огромные налоги-пятину, т. е. 20 % с капитала и всего имущества. «Людишки» не выдерживали. Многие забирали семьи и убегали в лесные места Севера. Немецкие купцы также покидали свою торговлю и уезжали на родину, указывая на невыносимую тяжесть казенных поборов.

Как рачительный хозяин, новый царь, пожаловав за патриотизм князя Пожарского из стольников в бояре, а Минина наградив поместьем и произведя в дворяне, приступил к переписи. Надо же было подсчитать, из чего состоит хозяйство: сколько бояр, сколько людей подлого звания имеется налицо и сколько прочего всего. Одновременно удалось добыть кое-где денег взаймы: немного дали капиталисты Строгановы, немного было получено в дар от богатых монастырей, 7000 рублей серебром прислал очень, кстати, дружественно настроенный шах персидский.

«Благочестивая инокиня» Марфа, «отрицаясь» за сына от престола, быть может, исполняла только требования хорошего тона, но объективно она была права. В те годы оказаться на русском престоле вовсе не значило сделать хорошую карьеру. Воистину печально было положение земли Русской: города русские в области Москвы до любого села на окраинах были в развалинах, пуста была казна, обезлюдели, «впали в ничтожество» внутренние области, обнищал народ.

Смоленск в то время был в руках поляков, и королевич Владислав, резонно ссылаясь на то, что Москва только что избрала его и торжественно присягнула ему на царство, шел походом на Москву. Новгородской областью владели шведы, обещавшие населению дать шведского королевича. Астрахань занимал батько Заруцкий с Мариной Мнишек. После того, как она последовательно побывала женой Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, она вошла во вкус царствования и объявила царем своего сына Ивана. В Пскове появился свой самозванец, завладевший всей областью. Банды казаков, продолжая традиции «смутного времени», выдвигали то одного, то другого атамана и грабили, убивали мирных жителей, наводя ужас на целые области.

Любопытно, что хану крымскому все еще продолжали посылать ежегодную дань — так называемые «поминки». Но еще хуже, чем внешние обстоятельства, было, по словам летописца, состояние умов. Люди «измалодушествовались». Героями эпохи становились перебежчики, «перелеты» — те самые, кто ради жалованья по многу раз переходили от службы Шуйскому к самозванцу и обратно.

Если первому Лжедмитрию еще верили, то в самозванстве Лжедмитрия II никто не сомневался. Его так и звали — «тушинским вором», но, несмотря на это, «вор», как и прочие, был популярен.

Даже северные и северо-восточные области, которые казались наиболее спокойными и далекими от мятежей, посылая ратников в Москву, снабжали их наставленьем не спешить с присягой кому бы то ни было, так как «нельзя угадать, кто одолеет». «А до нас далеко, — резонно рассуждали они. — Всегда успеем послать повинную, если нужно».

«И до нас далеко! Мы тамбовские, до нас немец не дойдет», — говорили солдаты в дни последней войны. Та же психология, те же мысли, те же слова. Не прошла даром народу школа Романовых!