Густав Хильгер - Россия и Германия. Союзники или враги? Страница 4

Я известил барона фон Мальцана, бывшего в то время главой Русского отдела германского министерства иностранных дел, о поведении Блюмкина, но избрал форму личного письма, чтобы дать ему возможность воздержаться от каких-либо официальных шагов, если он посчитает, что это будет более уместно. Барон ответил, что решил не заявлять никаких протестов против действий Блюмкина, чтобы не повредить советско-германскому сближению, которое было тогда в своей начальной стадии. Из-за такого мягкого отношения Блюмкин оставался в Москве еще в течение многих лет. Одним из наиболее часто посещаемых им мест был Клуб литературы и искусства, в который тогдашний народный комиссар просвещения А.В. Луначарский обычно приглашал известных иностранцев. Представьте себе ужас и беспомощность какого-то германского политика, которому Луначарский однажды показал на Блюмкина, задав при этом бестактный вопрос: «Не хотели бы вы встретиться с человеком, который застрелил вашего посланника?»[2]

Успех большевиков в подавлении восстания левых эсеров, а также нерешительное поведение германского правительства после гибели посланника способствовали укреплению уверенности советского правительства в себе и в своих силах. Кроме того, оно искренне верило, что и так уже достаточно компенсировало ущерб своим выражением сочувствия и выплатой некоторой суммы. А посему немецкому правительству было отказано в его просьбе разместить батальон немецких войск (этот батальон, сформированный из офицеров и унтер-офицеров, можно было легко развернуть в дивизию, используя немецких военнопленных. – Ред.) в Москве для защиты его миссии. Оно боялось, что немецкие вооруженные части в Москве смогут свергнуть большевистский режим; с другой стороны, советские власти чувствовали, что у Германии уже недостаточно сил, чтобы настоять на выполнении своего требования (немцы развернули свое последнее решительное наступление на Марне, 15–17 июля, которое провалилось. – Ред.).

И они верно оценили ситуацию. Германские власти отказались от своего требования, по крайней мере на данный момент, и назначили преемником Мирбаха Карла Гельфериха – хорошо известного политика и финансиста. Впоследствии, в первые годы Веймарской республики, Гельферих стал выдающимся и откровенным членом крайне правой националистской партии, которая не смирилась с поражением Германии и крушением монархии. Говорят, его яростные нападки на международную политику Германии в стенах рейхстага стали сигналом к убийству тогдашнего министра иностранных дел Вальтера Ратенау.

Новый посланник прибыл в Москву в конце июля 1918 года. Его беседы с представителями советского правительства скоро убедили Гельфериха, что оно и не желает, и не в состоянии выполнить условия, навязанные советским властям в Брест-Литовске, нацеленные на то, чтобы облегчить Германии ведение войны на Западе. Более того, посланник и его окружение жили в постоянном страхе, что те силы, что убрали его предшественника, все еще действуют и могут вновь попробовать найти какую-нибудь жертву. В опубликованных в декабре 1921 года воспоминаниях Гельфериха рассказывается, что за время пребывания в Москве он лишь один раз покинул свой дворец Берга. Убежденный, что советский режим скоро падет, он вовсе не был в восторге оттого, что должен находиться столь опасно близко от сцены, где нависала политическая катастрофа. А поэтому Гельферих покинул Москву по своей собственной инициативе, пробыв в ней всего лишь десять дней. Его бегство из Москвы являлось нарушением дисциплины, совершенно необычным в истории дипломатии; и оно так и рассматривалось в министерстве иностранных дел[3].

На мои личные дела внезапный отъезд Гельфериха повлиял в том плане, что это вынудило меня срочно отправить из России свою жену вместе с детьми. Я отчетливо представлял себе, как большевистский террор в сочетании с голодом и всеобщей нищетой скоро сделает жизнь в России невыносимой. Но самому мне пришлось еще в течение трех месяцев оставаться в Москве. Опыт, который я приобрел за эти три месяца, впоследствии оказался для меня очень полезным. Но перед тем как я расскажу об этом, позвольте мне представиться читателю, дав ему короткую зарисовку моего семейного прошлого и более раннего периода жизни.

Семейное прошлое и ранний период жизни

Я родился в 1886 году в Москве и здесь же получил начальное и среднее образование. Мои родители были немцами, принадлежавшими к обширной колонии западноевропейских деловых людей и специалистов, которые в России нашли для себя второй дом. В каждом крупном городе, особенно в Санкт-Петербурге и Москве, была такая колония зажиточных и высокоуважаемых иностранцев, которые жили в мирном соперничестве друг с другом, сохраняя свои языки и обычаи в собственных церквях и школах.

Предки мои основали процветающее экспортное дело в городе Ремшайде в Рейнской области. Самого моего отца послали управлять отделением фирмы в Москве. По материнской линии я могу проследить свою семейную родословную до конца XVII века, когда предки моей матери были процветающими фабрикантами в Эльберфельде. Бродячий французский ремесленник раскрыл им секрет красителя из сушеного корня марены из Франции, и их фабрика являлась ценным прибавлением к текстильным предприятиям Эльберфельда. Экономический кризис 1830-х годов вынудил моего прадедушку перенести эту фабрику в места возле Москвы, на реку Клязьму, воды которой, как говорили, исключительно подходили для процесса крашения. Там дед моей матери и его потомки, которым удалось развить красильную мастерскую в крупное текстильное предприятие, накопили значительное состояние. Российская революция все это отобрала, а мои родственники разбрелись беженцами по всему свету.

После окончания в 1903 году одной из немецких средних школ в Москве я уехал в Германию, где получил диплом инженера в Дармштадтском техническом университете. Последующие два года я работал инженером-машиностроителем в Верхней Силезии. Я только успел настроиться на то, чтобы последовать совету отца и отправиться в Америку, где на крупном заводе по производству сельскохозяйственного инвентаря для меня имелась вакансия, как получил предложение вернуться в Россию, чтобы работать на большой мебельной фабрике, принадлежавшей одному немцу русского происхождения, ставшему впоследствии моим тестем. Поэтому в 1910 году я возвратился в страну своего рождения и стал работать в этой «Российской Crane Company», быстро поднимаясь на все более ответственные должности. В 1921 году я взял в жены верную спутницу, которой посвящаю эту книгу. Она активно делила со мной все переживания, описанные на этих страницах.

В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, я объездил старую Российскую империю вдоль и поперек и очень близко познакомился с ней. С самой ранней юности я знал русский язык и был знаком с обычаями и образом жизни населения России. После того как весной 1939 года я представил Гитлеру пространный доклад, фюрер, как говорили, заметил, что считает меня наполовину русским[4].

В нашем доме немецкое влияние действительно преобладало, потому что мой отец был не только формально гражданином рейха, но и очень гордился своим немецким происхождением и стремился привить эту гордость и мне. Он отправил меня учиться в одну из лучших немецких средних школ в Москве. Но даже в этой школе многие из моих одноклассников были сыновьями российского дворянства и буржуазии, а учителя и студенты носили форму, выделявшую их как членов централизованной царской школьной системы. Всякий, кто знает о формирующем влиянии преподавания истории в средней школе на восприятие подростком элементов культуры, поймет, почему я фактически по своей культуре частично русский. Хотя в немецкой школе, которую я посещал, мировая история преподавалась на немецком языке, русская история, которую нам преподносили по официальным учебникам царского режима, более живо запечатлелась в моей памяти. Древняя Киевская Русь, Иван Грозный и Пугачев – для меня это более реальные и знакомые образы, нежели Священная Римская империя, Карл V или Крестьянская война в Германии. А русские классики Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой и многие другие мне, по крайней мере, так же знакомы, как и Гете, Гейне или Шиллер. Оглядываясь назад на годы своего становления, я четко понимаю, что в силу временных влияний я иногда разрывался между русской и немецкой культурой. В конечном итоге возобладало немецкое влияние; но не будет ошибкой утверждать, что у меня всегда было два отечества – как Германия, так и Россия. Я привязан к обеим странам душой и по обеим тоскую.

Начало войны и потом революция с национализацией частной собственности и политическим террором резко оборвали узы, связывавшие членов иностранных колоний в России. Правда, советское правительство временно пользовалось услугами многочисленных американских и немецких специалистов в 30-х годах; но очень немногие из этих специалистов пустили корни в Советском Союзе не только из-за скрытой ксенофобии этого режима, но также и потому, что советские представления о человеческом достоинстве, морали и свободе оставались чуждыми для большинства представителей Запада.