Василий Потто - Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг. Страница 4

Но встреча эта не повела ни к чему. Мадатов тщетно старался утвердить добрые отношения с наследником Персии. На все, что говорил Мадатов, Аббас-Мирза отвечал одно, что он употребит все средства доказать, как велико желание его приобресть расположение к себе императора и угодить Ермолову. Этими неопределенными обещаниями все и ограничилось. “Зная Аббас-Мирзу,– говорит Ермолов,– я никогда и ни одному слову его не поверил”. И Ермолов не ошибался.

Скоро наступило холодное время; пограничные с Персией горы покрылись снегами, и комиссары, ничего не решив, разъехались. Острый вопрос о границах так и оставался открытым.

В начале 1825 года, в марте, переговоры возобновились. В Тифлис приехал некто Фет-Али-хан Тавризский, уполномоченный заключить окончательные условия о размежевании. Ермолов предложил обменяться участками: часть Карабага оставить за персиянами, Гокчинский берег – за Россией. На этот раз переговоры, по-видимому, пошли довольно успешно. Предварительный акт был заключен. Но сговорчивость персидского уполномоченного, как оказалось, имела в основании своем некоторые задние мысли. Дело в том, что Аббас-Мирза уже давно хотел поставить ханом Эриванской провинции одного из своих сыновей, чтобы предоставить ему богатые доходы с этой области. Но сардарь сидел в Эривани крепко и пользовался особенными милостями шаха. Аббас-Мирза рассчитывал добиться своей цели при посредстве кавказского начальства; были происки, чтобы Ермолов, жалуясь шаху на поведение эриванского сардаря, в то же время выхвалял бы перед ним добрые отношения Аббаса-Мирзы и указал бы ему на пользу подчинить все пограничные с Россией области одному начальнику, то есть, конечно, наследному принцу.

Аббас-Мирза хотел сделать Ермолова орудием своих честолюбивых и корыстных замыслов.

Но пока Фет-Али-шах проживал в Тифлисе, дела неожиданно изменились: умер воспитатель Аббаса-Мирзы, старый каймакам, Мирза-Бизрюк, человек необыкновенно умный и ловкий, до последних дней сохранявший огромное влияние на своего воспитанника. Слабохарактерный Аббас-Мирза сделался игралищем партий. Теперь он подпал под влияние могущественного тавризского первосвященника, Муштенда-Мирзы-Мехти, страшного религиозного фанатика: Мехти уверил Аббаса-Мирзу, что малейшая сговорчивость по поводу границ уронит его во мнении народа и что необходимо оружием смирить гордость России, возвратить потерянные Персией области, не исключая самой Грузии, и изгнать русских за хребет Кавказа.

Аббас-Мирза собрал военный совет, на который приглашены были и первосвященник как человек, могущий дать направление – общественному мнению, и евнух, необходимая особа, хранитель тайн дворца и сераля, и беглые русские изменники. Все мнения оказались против мира с Россией. Сурхай казикумыкский ручался головой, что, имея в горах много приверженцев и сильные связи, он легко поднимет весь Дагестан и наводнит лезгинами Грузию. Хвастливый эриванский сардарь, не участвовавший в совете, но имевший много причин опасаться Аббаса-Мирзы, писал униженно, что, если ему позволят, он в течение двух месяцев будет в Тифлисе. Первосвященник торжественно объявлял, что он благословит победоносные знамена Аббаса-Мирзы и сам, с пятнадцатью тысячами мулл, пойдет впереди, указывая путь к славе.

Совет имел на наследного принца решающее влияние. Фет-Али-хан, возвратившийся в Тавриз, был уже принят весьма неблагосклонно, а акт, составленный им, уничтожен. Взамен его Аббас-Мирза предложил русскому правительству свои условия, которые принять было невозможно; он не только не соглашался ни на какой обмен участков, но желал оставить за Персией и карабагские земли, и Гокчу и требовал, сверх того, всего Талышинского ханства вместе с Ленкоранью. А под рукой делались уже усиленные приготовления к войне и собирались войска. Скоро на русских границах появились персидские отряды там, где прежде их никогда не бывало. Даже те пункты, которые занимались русскими караулами на летнее время для прикрытия кочующих татар,– персидским войскам приказано было тотчас занять, как только русские, с приближением осени, уйдут. В то же время дерзость пограничных персидских начальников стала переходить всякие границы. Так, посланный Ермоловым в Талышинское ханство полковник генерального штаба Эксгольм встречен был на границе его персидским чиновником, требовавшим, чтобы он возвратился назад, угрожая в противном случае прибегнуть к силе. На возражение Эксгольма, что он находится на земле, принадлежащей России, чиновник дерзко ответил, что земля принадлежит Персии и что он делает большое снисхождение, позволяя Эксгольму возвратиться.

Ермолов знал все, что происходило в Тавризе. Он писал государю, что Аббас-Мирза не остановится на дипломатических переговорах и будет требования свои поддерживать оружием; он просил усилить кавказские войска одной пехотной дивизией и несколькими казачьими полками, видя в этом единственное средство предупредить войну. Император Александр, судивший о русско-персидских делах по докладам графа Нессельроде, не разделял, однако, опасений Ермолова. Уверенный в миролюбии Персии, он писал к нему из Таганрога, что “должны быть употреблены все меры к сохранению мира, отнюдь не доводя до войны, для нас тем более невыгодной, что войскам довольно было дела и у себя на Кавказе”.

“Я не могу поверить,– писал и Нессельроде Ермолову,– чтобы персияне были так неблагоразумны, чтобы решились на войну, когда мы со всеми в мире”. А между тем персияне не считали даже нужным скрывать свои приготовления. С осени 1825 года начались уже грабежи в пограничных русских землях и волнения между джарскими лезгинами. Персидские агенты рыскали в ханствах и по татарским дистанциям. Не замедлили последовать и пограничные столкновения войск.

В начале ноября 1825 года, Русский караул из небольшого числа татарской конницы, стоявший на берегу озера Гокчи, внезапно был атакован персидскими войсками. Пост отступал, караулка была сожжена персиянами. Ермолов приказал немедленно послать туда роту пехоты с орудием. Появление штыков заставило персиян удалиться, и берег Гокчи снова был занят русским постом. Тогда сардарь предложил начальнику пограничных постов, полковнику Северсамидзе, оставить с обеих сторон только конные караулы. Северсамидзе согласился. Но едва русская рота оставила позицию, как сардарь быстро стянул войска и двинул их для занятия Гокчи, с тем чтобы более не уступать ее русским. Рота поспешно вернулась назад – и предупредила персиян. Два батальона регулярной персидской пехоты с четырьмя орудиями, уже подходившие к озеру, остановились и, не решаясь атаковать роту, отступили.

Трудно предположить, чтобы подобные дела могли происходить без воли Аббаса-Мирзы, тем более, что и сам он в это время, под видом охоты, объезжал границы и даже был в Эривани, не уведомив о том Ермолова, “что, по обычаям персиян, разумелось величайшей грубостью”.

Ермолов сообщил о всех этих происшествиях министру иностранных дел, графу Нессельроде. Он писал, “что одной твердостью можно достигнуть продолжения и прочности мира, но никак не чрезмерным снисхождением, которое вызовет со стороны персиян только новые наглости”.

Между тем русский поверенный при персидском дворе, Мазарович, ездил в Тегеран с письмом Ермолова к шаху. Шах принял его ласково, но объявил безусловно, что возлагает на Аббаса-Мирзу все пограничные дела с Россией и предоставляет ему полную свободу действий. Мазаровичу было объявлено, впрочем, что с ответным письмом и окончательными предложениями будет прислано к Ермолову особое доверенное лицо.

Чиновник этот, действительно, прибыл в Тифлис. Случилось, однако, что в это время Ермолов находился на Линии, куда его вызвали тревоги в Чечне и смерть Лисаневича. Надменный персидский сановник, Мирза-Мамад-Садык, хотел вести переговоры не иначе, как с самим главнокомандующим и просил назначить ему место и время для свидания. Ермолов счел неудобным допустить его за Кавказский хребет и возложил ведение переговоров на генерала Вельяминова. Мирза-Садык отказался от этого и уехал.

При таких обстоятельствах наступило новое царствование.

Император Николай, обозревая сношения России с иностранными державами, обратил особое внимание на дела персидские. Но, под влиянием взглядов министерства, он писал Ермолову, 11 января 1826 года, все о той же необходимости удерживать заключенный с Персией мир, пока сама она явно не нарушит Гюлистанского договора. “Верность данному слову,– говорит император,– и существенные выгоды России того от Меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особенно дела с Турцией заслуживают по важности своей внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с Персией или умножать взаимные неудовольствия”. Чтобы удержать мир, государь решался даже на уступку Персии полуденной части Талышинского ханства.