Александр Куланов - В тени восходящего солнца Страница 4

Быстро текло для нас время среди трудных для нас занятий русским языком, Священной историей Ветхого Завета и другими новыми для нас предметами. Между тем взаимная дружба между воспитанниками все росла и укреплялась. А наше царство молодцов становилось все веселее и шумнее. Наступил ноябрь; и хотя еще не было снегу, чувствовалось приближение зимы. Начались утренние морозы, и по вечерам стали неудобными игры на площадке с гимнастическими приборами. Но молодцы не унывали. Во время вечернего перерыва занятий они собирались в большой зале; к ним присоединялись многие из старших, и там веселые игры заменяли им гимнастические упражнения; после получасового вольного моциона они бодро принимались за предстоящие им полуторачасовые занятия. Иногда, бывало, проходит в это время через залу преосвященный Николай. “С добрым вечером!” — приветствуем мы его громко и дружно и непременно по-русски. Преосвященный, со свойственной ему живостью и веселостью, ответит на наш привет. Старшие из находящихся тут учеников, естественным образом, при входе владыки принимают вид более степенный и чинный.

Но вот прошли полтора часа тихих вечерних занятий. Совершена и общая вечерняя молитва. К десяти часам вечера все воспитанники разошлись по спальням. Во дворе морозно и тихо, и к нам в спальню через окна бросает свои холодные лучи яркая луна. Уже в спальне прерывается тихий шепот еще не наговорившихся товарищей. Но вот среди этой тишины проносится густой и мягкий звук первого удара в колокол далекого буддийского монастыря. За ним мерно следуют другие удары: этим звоном у нас заменяется бой часов. В разных углах спальни поднимается где тихий говор, где сдержанный хохот, где оживленный спор вполголоса между соседями по койкам. Но вдруг все голоса смолкают. В спальню вступил преосвященный Николай. Он тихо проходит между койками, столь же тихо удаляется, и вскоре затем вся спальня погружается в глубокий сон»[6].

Конечно, цементировалась тяга к учебе и дисциплине и общей для семинаристов целью—стать православными священнослужителями. Но епископ Николай долгие годы вынашивал идею об открытии семинарии и для «язычников», то есть для японцев, не желавших креститься и остававшихся в рамках привычных им национальных религий — синто и буддизма. Этот план так никогда и не был реализован по причине отсутствия средств на него, а жаль. Аналогичные проекты западных миссионеров превратились со временем в престижные и процветающие ныне университеты: Дзёти (Св. Софии) и Аояма гакуин в Токио, До-сися — в Киото[7].

Вообще, в противоположность истории популяризации христианства в Японии западными миссионерами подвижничество святителя Николая носило четко выраженное несоответствие между его личным отношением к вере, необыкновенным энтузиазмом и выдающимися способностями, с одной стороны, и возможностями, прежде всего финансовыми, которыми располагала Русская церковь, — другой. При всем старании нам сейчас вряд ли удастся вспомнить сегодня хоть одного западного миссионера, сделавшего проповедь христианства в Японии делом своей жизни настолько многогранным, чтобы она не только захватила его целиком, но и, как это произошло с Николаем Японским, за полвека пребывания в этой стране выковала из него блестящего ученого и исключительно глубокого знатока японского менталитета. Он сам не раз говорил, что чувствует в себе дар японоведа и имеет силы и желание для изучения этой страны, но важность и нужность проповеди православия среди японцев ощущает несравнимо сильнее, и с этим делом всей его жизни не сравнится никакое другое. Николай Японский еще на первом этапе своего познания страны написал серьезный и весьма объемный исторический очерк Японии, основанный на изучении неизвестных тогда русским ученых книг — «Дай Нихонси», «Кокусиряку», «Иси», «Нихон гайси». Однако вторым, и несравнимо более тяжким, прежде всего морально, был этап познания особенностей японского духа, менталитета местных жителей, находившихся к тому же на пике своего неприятия нашей страны, ненависти к ней и отвращения ко всему русскому. В Японии конца XIX века отлично понимали, в отличие от подслеповатой на Восток России, кто будет ее главным соперником в борьбе за обладанием Маньчжурией и Кореей. Это понимание не скрывалось — наоборот, на нем воспитывались целые поколения, и такое русофобское воспитание удачно ложилось на имевшую самурайские корни подозрительность и ненависть к западному духу. Профессор японоведения Дмитрий Матвеевич Позднеев, тесно общавшийся с владыкой в его последние годы, позже вспоминал о знаменитой истории крещения Николаем первого японца — того самого синтоистского священника и бывшего самурая-убийцы Савабэ Такума. Пришедший за жизнью русского монаха Савабэ сказал ему: «Вас, иностранцев, нужно всех перебить. Вы пришли сюда выглядывать нашу землю. А ты со своею проповедью больше всего повредишь Японии!»[8] Николай сумел уговорить Савабэ сначала выслушать себя, и в результате Япония получила первого православного соотечественника, а позже и первого православного священника, но не с каждым японцем имел возможность лично побеседовать святитель, и не каждый был способен его выслушать. Совершенно такие же взгляды, как у Савабэ до его встречи с отцом Николаем, мы находим у до сих пор популярного в этой стране путешественника Рицузан Камисима Нагахиса, который в 1893 году посетил перешедший к русским Сахалин и излагал свое негодование так: «Широко открыв свои глаза от душившей меня злобы, смотрел я в сторону Санкт-Петербурга, на запад, где черными пятнами клубились, сливаясь с водою, зловещие облака». Открытие русской духовной миссии в Токио, строительство православного собора на холме Суругадай у многих японцев вызвали чувства, выраженные тогда в газете «Нихон»: «Православная церковь является злостным местом, откуда сыпятся проклятия на голову Японии и где молятся за ее поражения. Она всегда была центральным агентством шпионов, состоящих на русской службе. Японцам ненавистен купол русского собора, который, возвышаясь над всем городом, как бы шлет презрение самому императорскому дворцу, ненавистен храмовый колокол, который каждое воскресное утро докучает своим гвалтом мирному сну жителей... вся Япония была полна именно этой злобой, ненавистью, фанатическим зложелательством по отношению к России. Не знала этого только Россия, но архиепископу Николаю пришлось с этим столкнуться первому из русских на деле»[9]. Но чего явно не ожидал святитель, так это того, что такое «зложелательство» с годами будет только расти, шириться и крепнуть.

«Начиная с жреца Савабэ, желавшего убить архиепископа, проявление ненависти со стороны японцев преследовало владыку постоянно. Без преувеличения миллионы газетных статей за эти пятьдесят лет объявили его “ротаном”, то есть русским шпионом. Православные христиане назывались в Японии “Никораи но яцу”, то есть “Николаевские негодяи”, или “Суругадаи но яцу”, то есть “Суругадайские негодяи”»... Если биограф покойного архиепископа вздумает когда-либо собрать все те клеветы, которые распространяла про покойного японская пресса, то это издание займет десятки, если не сотни томов. Только после Русскояпонской войны отчасти под впечатлением удовлетворенной национальной гордости, отчасти на деле убедившись, как далека была вся деятельность покойного владыки от политических интриг, японское общество начало смотреть на него разумнее и сознавать свою несправедливость. В этом отношении чрезвычайно характерным является отзыв одной из самых шовинистических и русофобских газет «Ниппон» об архиепископе Николае, напечатанный в 1909 году. «Если бы архиепископ Николай был рожден в другой стране и принадлежал к другой Церкви, — писала эта газета, — он был бы высокоуважаем нашим народом как талантливый иностранец, имеющий самые разнообразные и тесные отношения с японцами, оказавший стране большие услуги и любящий последнюю как свою вторую родину. Но как русский по происхождению и епископ Греческой Церкви, отец Николай пользуется, в лучшем случае, индифферентным отношением со стороны японцев»[10], — продолжал Д.М. Позднеев и отвечал на причины успеха архиепископа в своих трудах: «...он вынес на своих плечах апостольскую работу в адских условиях ежесекундной клеветы, гонений, подозрительности... Вместе с мягкостью, он был железным человеком, не знавших никаких препятствий, с практичным умом и администратором, умевшим находить выход из всякого затруднительного положения. Вместе с любезностью, в нем была способность быть ледяным, непреклонным и резким с людьми, которых он находил нужным воспитывать мерами строгости, за что-либо карать или останавливать. Вместе с общительностью, в нем была очень большая, долгим опытом и горькими испытаниями приобретенная сдержанность, и нужно было много времени и усилий, чтобы заслужить его доверие, и откровенность. Наряду с какою-то детской наивностью веселого собеседника, в нем была широта идеалов крупного государственного ума, бесконечная любовь к родине, страдание ее страдание и мучение ее мучениями»[11].