Вольдемар Балязин - Эпоха Павла I Страница 4

Дождавшись официального письменного разрешения на выезд, Суворов выехал в свое огромное кобринское имение вместе с восемнадцатью офицерами, проявившими с ним солидарность. Он предложил каждому из них по небольшому имению и должности управляющих, ибо руководить семью тысячами крепостных одному ему было не под силу.

Но едва все они добрались до Кобрина, как 22 апреля туда прибыл коллежский асессор Ю. А. Николаев с повелением Павла: «Немедленно перевезти Суворова в его боровичские деревни и отдать под гласный надзор городничему Вындомскому, а в случае необходимости требовать помощи от всякого начальства».

Николаев потребовал немедленно отправляться в дорогу, и арест этот был столь внезапен, что Суворов не только не смог отдать каких-либо распоряжений по хозяйству, но даже не успел взять с собой ни денег, ни драгоценностей. Все приехавшие с ним офицеры были арестованы без предъявления каких-либо обвинений. 5 мая 1797 года опальный фельдмаршал прибыл в одну из своих новгородских деревень — Кончанское, — где ему довелось пробыть в ссылке без малого два года.

Недовольство Павлом было столь велико, что Суворову однажды предложили возглавить заговор против царя. Но, верный присяге и монархии, он с ужасом воскликнул: «Кровь соотечественников! Нет, нет!» — конечно же, не выдав офицеров, сделавших ему такое предложение.

Меж тем заговор стоял на очереди дня, созревая не только в Кончанском, но и в Санкт-Петербурге.

Крепость, ставшая гробницей

Опасаясь революции, бунта, очередного дворцового переворота, Павел велел выстроить дворец-крепость, где он мог бы чувствовать себя в безопасности, и по недолгому размышлению поручил составить проект талантливому архитектору Василию Ивановичу Баженову, а строительство доверил другому известному зодчему — итальянцу Винченце Бренне.

Замок, названный Михайловским, был заложен на месте старого Летнего дворца 26 февраля 1797 года перед отъездом Павла на коронацию. Уже само время начала строительства говорило о необычайной поспешности в осуществлении задуманного предприятия: в конце зимы на Руси никогда не начинали строительства, относя закладку фундамента на конец весны — начало лета. Замок строили без перерыва три с половиной года, освятив в ноябре 1800 года. В общем плане он представлял собой квадрат, внутри которого находился восьмиугольный двор. С внешней стороны размещались караульные помещения, каменные брустверы, наполненные водой рвы и пять мостов, два из которых были подъемными. Сложенный из «дикого» камня и серого гранита замок больше походил на крепость, чем на дворец.

Когда строительство только началось, Мария Федоровна почувствовала, что она вновь, в десятый раз, беременна. Поскольку Павел еще раньше решил назвать замок Михайловским, а беременность жены пришлась на разгар строительства, то и новорожденного сына он назвал Михаилом.

В день архистратига Михаила — 8 ноября 1800 года — было совершено торжественное освящение Михайловского замка. В десятом часу утра от Зимнего дворца к Михайловскому замку под грохот пушек двинулось мимо расставленных шпалерами войск парадное шествие. После молебна, отслуженного в домовой церкви замка, и осмотра внутренних покоев состоялся обед, на котором присутствовали всего восемь человек: Павел и Мария Федоровна, великая княжна Мария Павловна, генералы П. А. Пален и М. И. Кутузов и трое царедворцев — Кутайсов, Строганов и Нарышкин.

Они сидели в сыром и холодном зале, который не могло согреть пламя каминов, непрерывно горевшее уже несколько суток.

Когда по приказу Павла писатель Август Коцебу посетил в 1801 году Михайловский замок, чтобы описать его, он заметил, в частности, что «повсюду видны были следы разрушающей сырости, и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь, поддерживаемый в двух комнатах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшихся сверху до низу по углам. В комнатах императора и императрицы сырость до некоторой степени была устранена тем, что стены были обиты деревом; но все остальные терпели жестоко». Описывая Михайловский замок, Коцебу упомянул и о надписи, шедшей по фризу и исполненной бронзовыми буквами: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Букв в надписи было сорок семь. «Долгота дней» хозяина замка — императора Павла — тоже равнялась сорока семи годам… Михайловский замок напоминал огромный лабиринт, и нужно было прожить в нем не менее месяца, чтобы хоть немного привыкнуть к его очень сложной архитектонике. Множество темных переходов, потайных лестниц, замаскированных дверей было сделано в замке для того, чтобы ускользнуть от заговорщиков и убийц, если они неожиданно появятся во внутренних покоях.

В спальне императора тоже была потайная дверь, позволявшая выйти на скрытую от посторонних глаз лестницу, ведущую в комнаты под спальней, одна из которых принадлежала любимице Павла княгине Гагариной, в девичестве Лопухиной, — его фаворитке.

Став замужней дамой, Анна Петровна частенько оставалась ночевать в своей тайной опочивальне Михайловского замка, и чем чаще это случалось, тем ее муж становился надменнее, все полнее ощущая собственное величие и значимость.

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУВОРОВ (1797–1800)

Из опалы — в бой

Меж тем в жизни великого полководца наступил последний период — самый выдающийся и самый трудный. Ему было шестьдесят семь лет, и после громокипящей вселенской славы, после лавровых венков, медных труб и царских резиденций, оказался он в захолустном имении своего отца, в гиблом «медвежьем углу», от которого до ближнего уездного городка Боровичей считали сорок верст. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад почти одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже пришла в запустение.

Как только Суворова привезли в Кончанское, к нему тут же явился боровичский городничий премьер-майор Вындомский, оказавшийся, впрочем, весьма порядочным и, как показало время, доброжелательным офицером.

В июле приехала дочь Наташа, два года назад вышедшая за Николая Зубова — брата всесильного фаворита Екатерины Платона Зубова. Тогда ее брак считался блестящим, сейчас марьяж уже был не тот — Екатерина II умерла, звезда братьев Зубовых закатилась. Наташа приехала с маленьким сыном Сашенькой, чему дед был несказанно рад. Но радость оказалась мимолетной: осенью дочь с внуком уехала в Петербург. Ближе к зиме появился в Кончанском Николаев, тот самый, что увозил Суворова из Кобрина, уже повышенный в чине, ставший официальным осведомителем властей.

Узнав об очевидной немилости государя к фельдмаршалу, оживились все недоброжелатели Александра Васильевича. Майор И. Ф. Чернозубов вчинил ему иск на восемь тысяч рублей, полковник Л. Шиллинг фон Канштадт — на три с половиной тысячи. Всех превзошел польский граф Ворцель, представив иск на пять тысяч шестьсот двадцать восемь червонцев. Не осталась в стороне и Варвара Ивановна, потребовавшая от мужа его московский дом и ежегодную пенсию в восемь тысяч рублей. И в результате получилась кругленькая сумма — около ста тысяч, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого…

Что оставалось Суворову?

Он работал в саду, много читал, не теряя интереса к текущим отечественным и европейским делам, особенно пристально следя за «неистовым корсиканцем» и его комбатантами. Подружился с местным священником, посещал все службы, а по праздникам вместе с крестьянами пел на клиросе.

По соседям-помещикам почти не ездил, отговариваясь, что сие запрещено ему государем, ибо он — в ссылке, что, впрочем, так и было, потому и к нему визитов тоже почти никто не делал.

А когда однажды собрались в его доме гости и с интересом стали расспрашивать Александра Васильевича о его необыкновенной жизни, о поступках его, часто столь непривычных, а порой и просто поразительных, Суворов так ответил им: «Хотите ли меня узнать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, мне удивлялись друзья, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись.

Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом и Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился.

Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомоняя буйных врагов Отечества. Если бы я был Цезарь, старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков».

Однако такие застольные беседы были весьма редкими, да и соседи-помещики оставляли желать лучшего, и потому Суворов предпочитал одиночество, памятуя слова великого англичанина Джона Мильтона: «Одиночество порой — лучшее общество».