Елена Хаецкая - Дорога в Монсегюр Страница 4

У екатеринбургского поэта Евгения Сусорова есть великолепный цикл «Священная загадка»:

Мой арбалет заржавел, мой рог свое отыграл,Ушел в астральный предел,разъят на камни, город Альби —А в небе стон сентября, там вестник-ворон блажит:«Грааль, Грааль, Грааль!»А с моря падает ночь, красна,как вопль судной трубы.И где теперь твое дно, эпохи каменный ларь?На смену чуду огняприходит месса папских костров…А рыцарь Хуго — добрый катар! —знал, где схоронен Грааль,Еще Кламен и Экар,насмешники без молитв и постов…

Предполагается также, что Монсегюр — это Мунсальваш, описанный Вольфрамом фон Эшенбахом в «Парцифале».

Как мне представляется, катары превосходно умели хранить свои тайны — каковы бы эти тайны ни были. Слухи и домыслы о них базируются преимущественно на измышлениях причудливой инквизиторской мысли. Устраивали оргии? Лобызали черного кота? Приносили в жертву детей? Хранили святой Грааль? Ввергли в ересь тамплиеров?

На все эти вопросы у меня один ответ: не знаю. А если не знаю, то и говорить не стану.

Их учение я не искажала и никак не комментировала. Я его не разделяю. Основные идеи взяты частично из книги «Родник златоструйный» (памятники болгарской литературы IX–XVIII вв.), частично у Осокина, частью из французских источников.

Сперва — о не названных и не описанных, как соратниках Монфора, так и соратниках Раймона Тулузского. Нетрудно догадаться, что среди них имелось множество весьма живописных и достойных внимания личностей.

Проследить за всеми не представлялось возможности. Иначе пришлось бы соорудить роман-эпопею.

Некоторым из героев пришлось придумать прозвища. В реальной жизни они их не носили, либо же носили другие.

Придумывать графам и баронам прозвища я была вынуждена тем обстоятельством, что в противном случае одних только Раймонов на малом пространстве моего небольшого романа набиралось бы семь человек. Например, Коминжей звали Рожьер и Бернарт, графов Фуа — Рожьер-Бернарт и Раймон-Рожьер.

Предположение о том, что граф Фуа был рыж и веснушчат взято из одной трубадурской сирвенты («Жизнеописания…») Влюбленный трубадур, которому дама предпочла графа Фуа, сетует:

Веснушчат некий граф,Но Лоба влюблена…

Довольно любопытным показался образ епископа Фалькона (Фалька, Фулькета и т. д.) В описаниях Осокина это — инфернальный злодей. Он творит зло ради любви ко злу. Например, заманивает в ловушку тулузцев, чтобы Монфор их истребил.

Полагаю, что Осокин базировал свои предположения касательно Фалькона исключительно на «Песни крестового похода». Об объективности этого памятника не может быть и речи. В своих оценках он не более объективен, чем любая другая агитка.

В «Жизни святого Доминика», написанной французским доминиканцем Лакордером (в России издана в 1915 году; написана тридцатью годами раньше) присутствует такой персонаж, как тулузский епископ. Читая, я не сразу узнала в нем Фалькона: это совершенно другой человек. Умный, сострадательный, щедрый.

Я столкнулась с другим крайним полюсом. Доминиканец всячески превозносит Фалькона, поскольку тот был близок и даже дружен со святым Домиником. «Жизнеописания…» представляют Фалькона человеком находчивым, религиозным еще с трубадурских времен и, в принципе, добрым. Спрашивается — как он мог сотворить то зло, которое ему приписывает «Песнь…» (а следом за нею и Осокин)?

Была сделана попытка реконструировать — что же произошло в Тулузе на самом деле. Боюсь, однако, что до истины мы никогда не докопаемся. По той простой причине, что истина была похоронена через полчаса после того, как события свершились. И, наконец, оставался самый главный персонаж, для меня наименее внятный, — сама Дама Тулуза.

Ни карты, ни толкового описания города я, естественно, не имела.

В один прекрасный день меня понесло в южную Францию.

Я отправилась в Лангедок в одиночку, имея только маленькую сумку через плечо, не зная французского языка. Правда, к тому времени я добыла карту Тулузы.

Дама Тулуза

Из прохлады Питера ввалилась в ласковую влажную жару вечерней Тулузы. Аэропорт Бланьяк — в сорока километрах от города, я по-французски ни бум-бум, где остановка автобусов — да кто ж их, лангедокцев, разберет, куда они ее спрятали…

В туалете стянула с ног колготки, причесалась, взвалила на плечо сумку и пустилась в странствия по аэропорту.

Каменная скамья, на скамье — мужчина лет сорока. Плюхаюсь рядом, достаю карту и начинаю на своем бурном немецком объяснять, что вот, приехала, вот, хорошо бы в город как-то выбраться…

При этом я для ясности тыкала пальцем в карту Тулузы.

Мужчина ответил по-немецки, что он из Страсбурга и тоже едет в город. Его зовут Жак, он — координатор библиотек; в Тулузу приехал по работе на два дня.

«А я — писатель Лена Хаецкая, приехала в Тулузу писать роман о Монфоре». Жак поначалу дивился на меня, а после стал стращать тем, что дешевого отеля я в центре Тулузы не найду. Мы выбрались на Страсбургском бульваре, Жак мгновенно снял номер за 175 франков и предложил мне две ночи спать с ним — совершенно бесплатно. Я отказалась, сказав, что привыкла к полной самостоятельности.

Жак объяснил портье, скучавшему в холле под пальмой, что вон та мадемуазель, которая с потерянным видом утопает в черном кожаном кресле, упираясь коленками в стеклянный журнальный столик, — она «не парль па не франсе, не англез», но хочет снять в центре Тулузы дешевый отель. Портье цепко посмотрел на меня и что-то нацарапал на схеме Тулузы — эти схемы во множестве лежали у него на столе. Жак ухватил бумажку и потащил меня на улицу.

— Нам нужно найти отель с одной звездочкой, — объяснил он.

— Лучше вообще без звездочек, — сказала я.

Через полчаса мы, к величайшему изумлению Жака, действительно нашли отель без всяких звездочек. Он назывался «Университет» и выходил окнами на собор Сан-Сернен. Тяжелая стеклянная дверь отеля была открыта, в глубине коридора (холла не было) горела лампа под абажуром, скрипучая деревянная лесенка вела наверх. И никого — ни портье с телефонами, ни холеных приезжих дам с сумками… Побродив по совершенно пустому отелю, Жак сообразил постучать в наглухо закрытую дверь у самого входа. За дверь закопошились и отворили. На пороге нарисовался негр и сонно посмотрел на нас.

Жак взял на себя все переговоры. Он объяснил негру всё насчет мадемуазель: она совершенно не парль па, но желает снять номер в этом прекрасном отеле. Негр поведал, что нумера стоят 105 франков, а если с душем — то 125. Можно еще телевизор притащить, это еще 35 франков дополнительно. Обсудив условия с негром, я добавила, что у меня только доллары. С этим проблем не было: отель был готов ждать с оплатой до завтра. Мне вручили совершенно несерьезный ключ и показали идти на второй этаж.

Старая деревянная лесенка заскрежетала под ногами. Жак остался ждать меня внизу, а я побежала смотреть свою шамбр, где мне предстоит провести эти шесть дней.

Шамбр оказалась сущими «нумерами». Туалета там, естественно, не было (удобство находилось под лестницей, у самого выхода из отеля). Имелось окно, забранное решетчатыми ставнями, огромная кровать, пахнущая чьими-то чужими духами, маленький стол, коленкоровый стул и многоуважаемый шкап с зеркалом. И то, за что я платила дополнительно 20 франков в день, — душ за пластмассовой загородкой.

Я бросила сумку на пол, умыла лицо и раскрыла ставни. Внизу, на мостовой, стоял Жак и разговаривал с какой-то женщиной.

Я высунулась из своего окна и сказала: «Бонсуар!» Они подняли головы и помахали мне.

Так я поселилась в Тулузе.

Теплый душистый вечер. Я выглядываю из окна своей комнаты, раскрыв ставни, и желаю доброго вечера Жаку, который ждет меня внизу, чтобы пойти вместе ужинать.

Essere in Toulouse.

Это ощущение началось именно с того мгновения, когда я раскрыла ставни в своей комнате и произнесла это «бонсуар» с таким видом, будто привыкла проделывать нечто подобное каждый день.

Женщина оказалась какой-то мимолетной знакомой Жака, сама она приехала из Аделаиды (Австралия) и к тому же превосходно говорила по-русски — может быть, из русских эмигрантов. Обменявшись несколькими замечаниями, мы с ней расстались, и больше я ее не видела. Но само ее явление было чем-то фантастическим в тот фантастический вечер.

Мы прошли мимо собора, вокруг которого цвели душно и сладостно пахнущие ночные цветы. В кафе на площади перед собором густо сидели студенты. Жак привел меня в большой ресторан на площади Капитолия (это местная Дворцовая площадь), взял вина и рыбы с овощами. Ужин был превосходный, я подметала со своей тарелки, являя «русское чудо». Меня подогревала мысль о том, что завтра мне есть уже не придется. С такими ценами придется переходить на хлеб и воду, иначе я не доживу до отъезда.