Симон Шноль - Герои, злодеи, конформисты отечественной НАУКИ Страница 40

Считаю необходимым сделать здесь некоторое отступление от лаконической формы изложения, чтобы разъяснить одно весьма важное обстоятельство. Для некоторых профессоров, которые, подобно мне, не состоят членами советской Комиссии и не имеют иного общения с коллегами на почве университетских дел, кроме заседаний Совета, столь важное решение, как выход в отставку президиума, явилось полной неожиданностью. Достаточно сказать, что сначала я прочитал в газетах слух о том, что таковая отставка предполагается, а потом (в тот же день) получил повестку о том, что в заседании Совета предполагается «заявление» ректора, помощника ректора и проректора. Решение этих лиц о сложении с себя административных обязанностей предполагалось представить Совету в начале заседания, как уже готовое, окончательное и бесповоротное, и не явилось результатом обсуждения в Совете создавшегося положения. Таким образом, какие-либо иные практические выходы из положения, кроме уже свершившегося, были для Совета невозможны, и он мог только «присоединиться к мотивам» своих глубокоуважаемых избранников, что он и сделал. Министерство Народного Просвещения пожелало покарать лиц, просивших об освобождении от административных должностей, и отрешило их от профессорских должностей, причем, кажется, по отношению к прослужившему 30 лет проф. М. А. Мензбиру, такое распоряжение есть недоразумение. В ответ на это распоряжение некоторые профессора подали немедленно прошения об отставке. В течение ближайших дней к ним присоединились другие (всего 18 из 91), и перед каждым членом профессорской коллегии встал мучительный вопрос: «что делать?» Вопрос этот, конечно, прежде всего, должен решаться каждым в самых глубоких тайниках его души, но мы дожили до такого времени, когда наши факультетские и советские собрания превращаются в сцены публичной исповеди, сцены тяжелые, но и глубоко поучительные. Мотивы тех профессоров, которые приняли решение выйти в отставку, глубоки, нравственно высоки и несут характер громадной жертвы во имя убеждений, так что неудивительно, что не только товарищи по университету относятся к их поступку с чувством глубокого уважения, как к акту совести, но и широкая публика венчает их поступок ореолом героизма и красоты. Но когда мы квалифицируем поступок группы лиц как хороший, честный, благородный, то, вследствие легко проглядываемой логической ошибки, мы склонны поместить всех, такого именно поступка не совершивших, в категорию противоположную первой по нравственным качествам, снабдив их нелестными эпитетами. Прием этот совершенно понятен и ведет к грубым, непростительным ошибкам. К сложнейшим вопросам этики и убеждений нельзя применять принципов простой дихотомии определительных таблиц искусственной классификации. Нельзя делить людей по одному внешнему акту («подал» — «не подал», а почему - неизвестно), не считаясь с мотивами. Затем необходимо помнить, что есть люди, которые не подходят ни к одной из общепринятых категорий, даже к таким широким, как «правые» и «левые». Если же прибавить к этому, что в вопросах классификации людей по категориям и снабжения их этикетками судьями являются люди из публики, часто не имеющие ясного понятия об университетском вопросе, а также газетные профессионалы, для которых сложнейшие вопросы о мотивах поступка решаются одним взмахом пера с точки зрения «направления» газеты, то станет ясно, насколько тяжко сталкиваться с суждениями публики и некоторых органов прессы человеку, стоящему близко к делу, о котором идет речь, человеку, выстрадавшему свое решение путем глубокого всепроникающего анализа, вскрывшего при этом все стороны своей психики. Великой нравственной поддержкой в тяжелом горе по разрушению университета были заявления подающих в отставку товарищей, что они считают это дело личным делом, делом личной совести каждого, а с этой точки зрения тот, который признает, что уходить не следует, может быть так же прав, как и тот, который признает, что это делать следует. Есть, однако, случаи, когда в своих поступках приходится отступать от личных убеждений: это случаи коллективного решения. При всяком коллективном решении человек перестает быть самостоятельной личностью, а становится составной частью коллективного организма, индивидуальность тонет в волне коллективизма. И я признаю, с общественной точки зрения, возможность таких коллективных решений, их значение и силу... Но в данном конкретном случае ставить вопрос о коллективном решении считалось совершенно немыслимым. Наши поступки должны быть результатом нашего глубокого внутреннего убеждения, а не результатом соображений личной материальной выгоды, личного практического удобства. Возможны, однако, случаи, когда человек, при самом горячем желании поступить по внутреннему убеждению и исполнить свой нравственный долг, станет в трагическое положение вследствие полной невозможности сделать это. Это будет в том случае, если долг человека складывается из нескольких моментов, если у человека есть долг перед разными лицами, делами, учреждениями. Бывает так, что выполнить долг по всем пунктам одновременно нельзя, так как одно исключает другое. Поясним примером. Положим, у профессора есть долг перед товарищами, требующий ухода в отставку потому, что они ушли. Но у него есть долг перед учениками, которые не могут работать без его руководства, как профессора, долг перед наукой, разрабатывать которую он не может без университетской лаборатории, долга перед самой лабораторией, кабинетом, музеем, которые требуют его неусыпных забот. Я не говорю еще об одном долге - долге перед семьей, во-первых, потому, что есть одинокие, а во-вторых, чтобы не сказали, что материальное благополучие семьи есть в то же время и личное благополучие. Итак, долг перед семьей, как он ни велик в иных случаях, исключим из нашего рассуждения. И все-таки выходит, что, признав за долг перед товарищами выход в отставку, профессор тем самым нарушает долг перед учениками, перед наукой, перед научным учреждением. Обозначим величину долга в виде определенной силы тяжести и назовем долг перед товарищами а, долг перед учениками Ь, долг перед наукой и научным учреждением через с. Решение вопроса сравним с колебанием весов в ту или другую сторону, причем условия задачи требуют, чтобы на чашку, где лежит величина а, не помещались величины b и с. Решение вопроса в пользу а возможно только при условии а > b + с, т. е. долг перед товарищами больше суммы долга перед учениками и учреждениями. При этом ясно, что стоит только величине b или величине с в отдельности быть равной величине а, то при всякой, даже самой малой величине другого слагаемого приведенное выше неравенство нарушится в обратном смысле, т. е. b + с перетянут а.

Почему же, спрашивается, считается честно выполняющим свой долг только тот, у кого сумма долга перед учениками, наукой и научным учреждением меньше долга перед товарищами? Совесть у человека чиста, когда его весы не фальшивят, и когда при взвешивании не подкидываются тайком какие либо неизвестные гирьки и вообще нет приемов обвешивания. А величина грузов а, Ь, с от чести и совести человека не зависит. Напомню, что для иных громадным грузом является отсутствующее в нашем примере d, третье слагаемое на чашке, противоположной а, — долг перед семьей. Итак, если те, которые выходят в отставку, признаются поступающими по долгу, по чести и по совести, то и те, которые остаются, имеют такое же право на признание их поступка таким же исполнением долга, таким же делом чести и совести. Если мы, для полноты нашего анализа, сделаем гипотезу, что можно допустить существование людей, которые делают что-либо не по убеждению, не по совести, а из соображений карьеры, успеха, личной материальной выгоды, страха перед кем-либо, боязни осуждения, стремления к популярности и т. п. иных не нравственных побуждений, то мы должны признать теоретическую возможность существования таких лиц и среди «подающих», и среди «неподающих». Я, конечно, убежден, что в действительности среди глубокоуважаемых товарищей нет никого, к кому можно было бы применить это вымышленное предположение. Позволительно остановиться и на взглядах на самый акт подачи в отставку. Взгляды эти могут быть разные. Быть может, мой далеко не всеми разделяется, но я имею его с юношеских лет, и с ним умру. Я считаю, что ни при каких обстоятельствах не следует покидать своего поста, пока самое пребывание на нем не потеряло своего смысла или вследствие моей собственной неспособности делать свое дело, или вследствие того, что не зависящие от меня и неустранимые обстоятельства не дают мне выполнить своего долга. С моей точки зрения, менее всего допустим уход откуда бы то ни было в виде протеста против чего бы то ни было. Наоборот, если я протестую, то я это должен делать на своем посту. Пусть мне отдадут приказание, выполнение которого я считаю нечестным. Из-за этого я не уйду, но приказания не исполню. Меня могут удалить силой, но сам я не уйду. Обращаясь специально к профессорским обязанностям, я считаю, что пока профессор может работать в научном учреждении, и пока он может принести какую либо реальную пользу этому учреждению, он имеет полное нравственное право оставаться на своем посту, хотя бы он остался один во всем университете, ибо нравственное качество поступка совершенно не зависит от того, сколько людей поступает таким же образом. Взгляды на задачи профессорской деятельности могут быть разные. Я лично посвятил всю свою жизнь университету исключительно ради того, чтобы заниматься зоологией и посильно помогать другим заниматься тем же. Быть выразителем каких либо политических идеалов и общественных настроений, я задачей профессора, как такового, не считаю. А между тем общество привыкло видеть в университете своего рода политический барометр, показатель общественных настроений, а не только высшее научное и учебное учреждение, призванное исполнять бесконечно сложные, бесконечно трудные задачи,. Общество признает за университетами и другими высшими учебными заведениями громадное общественное значение, и что это в настоящее время фактически так, этого отрицать нельзя; университет действительно является барометром, и притом весьма чувствительным барометром, общественных настроений. И притом общество желает, чтобы университет был чувствителен в этом отношении. Именно теперь, в настоящий не только тревожный, но и трагический момент, мне пришлось от людей неуниверситетских, от рядовых представителей «общества» в широком смысле слова, слышать мнение такого рода: «кому же, как не чуткой молодежи быть наиболее отзывчивой на общественные и политические настроения, кому же, как не профессорам, вести за собой общество?» — Пока такие взгляды будут в обществе, Россия будет жалкой, некультурной страной без настоящей высшей школы. Ведь надо помнить, что если студент всецело отдается ученью, а профессора - науке и ее преподаванию, то у них не должно остаться никакого запаса свободной энергии на иные интересы и дела. Идеалом должен быть Архимед, который в момент взятия Сиракуз врагами занимался математикой, и воину вражескому, вбежавшему с мечом, сказал: «Noli tangere circulos meos!» А общество, которое в своей среде не находит достаточного количества людей, которые бы серьезно занимались общественными и политическими вопросами, и отвлекает для этой цели высшую школу от ее великого прямого дела, такое общество не заслуживает того, чтобы его вели вперед. Общество и интересуется-то университетом, прежде всего, и больше всего, не как научным центром, а как центром общественных настроений и волнений. В мирное время услышите ли вы расспросы об университете, спросит ли вас кто-нибудь о купленных библиотекой книгах, о приборах и коллекциях, обогативших кабинеты, о препаратах, сделанных в лабораториях? Никогда. Говорят в обществе о чем угодно, только не об университете. Но стоит начаться «беспорядкам», как университет становится предметом общественного внимания, нездорового любопытства, сплетен и пересудов. Итак, общество наше привыкло смотреть на университет как на центр политической жизни и общественных течений, и прочность такого взгляда в обществе и студенчестве есть одна из трагических сторон и одно из проклятий университетского вопроса. Наука — это нечто настолько великое, высокое, всеобъемлющее, что служить только ей - значит выполнить задачу целой жизни для отдельного человека, значит исполнить свое высшее и конечное назначение для любого учреждения. Люди, не работавшие научно, не могут себе представить, какой полноты напряжения всех человеческих сил требует настоящая научная работа, йе же тут время, где силы заниматься чем-либо другим? Если университет только для науки, то, конечно, эта наука в университете должна быть абсолютно свободна. В строго научной форме и с чисто научными целями с университетской кафедры могут быть высказываемы любые взгляды, и никакой опеки, никакого контроля тут быть не должно. Доведенные до абсурда примеры такой опеки мы видим в ставших историческими мероприятиях против свободы преподавания гг. Рунича и Магницкого [1].