Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 40

Сталин разрывался между желанием не пустить немцев к Проливам и боязнью, как бы англичане не спровоцировали его необдуманно вступить в войну. Ошибочный прогноз, будто немцы должны оккупировать Проливы, прежде чем приступить к атаке на Советский Союз, лишь еще больше заставлял Сталина подозревать англичан в провокации. Подпевая своему хозяину, советский посол в Софии выражал сомнение в том, чтобы Германия была способна пуститься на такую «авантюру» перед лицом могучей Красной Армии и неисчерпаемого потенциала Советского Союза{591}.

Насущная необходимость Проливов, тем не менее, перевесила все колебания. Несмотря на боязнь афронта, русские наконец сделали первый шаг. 9 марта Актаю была вручена декларация, заявлявшая, что «если Турция действительно подвергнется нападению со стороны какой-либо иностранной державы и будет вынуждена с оружием в руках защищать неприкосновенность своей территории, то Турция, опираясь на существующий между ней и СССР пакт о ненападении, может рассчитывать на полное понимание и нейтралитет Советского Союза». Эти заверения отражали желание Сталина усидеть на двух стульях. Еще недалеки были те дни, когда он надеялся добиться пересмотра режима Проливов в сотрудничестве с Германией. Тщательно придерживаясь нейтралитета, он все-таки высказал глухое предостережение Берлину. Актай встретил это с явным облегчением, так как «молчание Советского Союза давало повод для разных догадок и опасений»{592}.

Криппсу сообщили о декларации спустя несколько минут после вручения ее Актаю во время «неожиданно сердечной и долгой» встречи с Вышинским. Для него это явилось «свидетельством принятого в последние несколько дней решения… усилить [советское] сопротивление германскому проникновению на Балканы, вместо соглашательской позиции Советского правительства или решения добиться нового урегулирования с Германией по данному вопросу». Не придавая декларации чрезмерного значения, он все же считал ее появление важным в стране, «где все говорится не прямо, а в виде намеков и предположений». Однако, пока баланс в отношениях склоняется не в пользу Советского Союза, он не ожидал крутых перемен: «Прекрасные дни на исходе зимы, — телеграфировал он домой, — часто словно возвещают начало весны, хотя на самом деле весна еще далеко». Но, как человек, способный предвидеть будущее, он настаивал: «Ситуация так нестабильна… что мы должны быть готовы немедленно использовать любую перемену в здешней политической атмосфере». Британскому правительству, заключал Криппс длинную и аргументированную телеграмму Идену, «придется смотреть на вещи реалистически и признать fait accompli в отношении Прибалтийских государств». В отсутствие Идена Форин Оффис воспринял декларацию лишь как знак благожелательного нейтралитета, обязательство «не воткнуть, пользуясь возможностью, [Турции] нож в спину». Истинная ее цель «вовлечь Турцию в балканскую войну»{593}.

Черчилль и слышать не хотел о том, чтобы оказать давление на Турцию. Перед обсуждением кабинетом предложений Криппса он говорил Кэдогану, что «ему это не нравится. По его мнению, эта декларация русских удобна туркам, но он сомневается, что последних следует поощрять толкать Советы дальше — в результате лишь сильнее будет отдача»{594}.

Гитлер быстро задавил новые тенденции в зародыше. Саракоглу сообщили, что присутствие германских войск в Болгарии — мера предосторожности, чтобы «уничтожить английское влияние на Европейском континенте». Как его заверили, эта мера никоим образом «не направлена против территориальной или политической целостности Турции»; Гитлер специально приказал войскам развернуться в некотором отдалении от турецкой границы и надеется, что турецкие войска сделают так же. Обмен письмами о неприменении силы между Гитлером и Иноню, президентом Турецкой республики, полностью парализовал русских, особенно когда Иноню пошел дальше, обязавшись не уступать территорий никакой иностранной державе{595}.

Подозрения Сталина привели его, когда письмо Гитлера стало достоянием общественности, к выводу, будто все это дело задумали англичане, чтобы втянуть его в войну. Кроме того, уж очень ему хотелось избежать открытого конфликта с немцами. Поэтому Виноградов, быстренько сменив тон, стал опровергать распространившиеся слухи, будто немцы планируют захватить Проливы «в расчете на конфликт с ' Советским Союзом в будущем». Словно позабыв о причинах, вызвавших советскую инициативу всего две недели назад, он высказывал убеждение, что «Германия всегда подтверждала свои добрые намерения в отношении Советского Союза», однако не преминул заметить, что Советский Союз «как известно, держит глаза открытыми»; несмотря на твердое решение сохранять нейтралитет, он «всегда сумеет принять меры, если наши интересы кем-либо и в какой-либо степени будут затронуты». Вновь воскресла идея английского заговора с целью втянуть Советский Союз в войну — как альтернативы попыткам заключить мир с Германией{596}. И все же, имея в кармане обязательства Гитлера, турки несколько смягчили напряженную ситуацию, признав наконец советскую декларацию от 17 марта и ответив таким же обязательством воздерживаться от враждебных действий, буде Советский Союз окажется вовлечен в военные действия{597}.

Новое взаимопонимание немедленно нарушил Гитлер, воспользовавшийся случаем открыть турецкому послу в Берлине во всех подробностях выдвинутые Молотовым в ноябре требования относительно баз в Дарданеллах и размещения войск в Болгарии. Конечно, в Анкаре «самое большое впечатление произвело заявление фюрера, будто Советский Союз ставил право интервенции в Проливы условием своего вступления в Тройственный союз». Победоносному Гитлеру легко удалось представить себя защитником турецких интересов, не дающим «Советскому Союзу уничтожить Балканы и Турцию»{598}.

Ситуацию еще больше усложнило осознание того факта, что в известных обстоятельствах соглашение о взаимопомощи между Турцией и Англией может быть обращено против Советского Союза в Черноморском регионе и на Кавказе. Как раз такую возможность должна была исключить декларация. Действительно, в ходе секретных переговоров с Иденом в Никозии была достигнута договоренность, согласно которой в случае вторжения немцев в Турцию Королевские военно-воздушные силы немедленно получали право пользоваться аэродромами во Фракии и Ешилькоем, главным аэропортом Стамбула, не говоря уже об Анталии{599}. Меркулов, глава НКГБ, засыпал Кремль донесениями о деятельности явно антисоветского характера, развернутой турецкой разведкой в Северной Турции и на Кавказе. В Эрзеруме организовали специальное бюро для координирования работы агентов, занимавшихся шпионажем. Бюро действительно разрабатывало планы превращения Кавказа в автономию под протекторатом Турции. Самая конкретная информация касалась инструкций турецкого Генерального штаба своему разведывательному управлению собирать материал о дислокации Красной Армии в районе Кавказа, а также о состоянии железных и автомобильных дорог и мостов, ведущих с Кавказа в Турцию. Кроме того, требовалась информация о размещении артиллерии и военно-морских сил в регионе и был проявлен особый интерес к системе пожарной безопасности на нефтепромыслах{600}.

Русские могли только заявить протест. Обмен обязательствами соблюдать пакт о ненападении между двумя странами широко освещался в советских газетах 25 марта{601}. В своих бесконечных усилиях спасти пошатнувшиеся отношения между Германией и Советским Союзом Шуленбург вовсю старался отмахнуться от декларации как от «незначительного эпизода», однако Россо, как всегда, более откровенный, не мог не увидеть в ней выражения недовольства Советского Союза позицией Германии по балканскому вопросу. Это было предупреждение Германии, касавшееся идущих переговоров с Югославией{602} и «платонической помощи Турции». Гитлер явно не разделял точки зрения Шуленбурга. Он расценил декларацию как «недружественный акт», но его ответ заключался в развертывании дивизий на границе, а не в бумажных соглашениях{603}.

Глава 6

Красная Армия начеку

Советские оборонительные планы

Эйфория и чувство облегчения, появившиеся после подписания пакта Молотова — Риббентропа, быстро испарились, когда в ходе в сущности мелкомасштабных боев в Польше и Финляндии выявились упадок сил и плохая обученность Красной Армии. Постепенно становилось ясно, что времени и пространства, выигранных с помощью пакта, вряд ли будет достаточно. Внезапно вскрылось пагубное влияние репрессий на боеготовность армии. Сталин вряд ли мог не замечать, насколько поредел офицерский корпус. Между маем 1937 г. и сентябрем 1938 г. были репрессированы 36 761 чел. в армии и 3 000 на флоте: 90 % начальников штабов округов и их заместителей, 80 % корпусных и дивизионных командиров и 90 % штабных офицеров и начальников штабов. Стало заметно и снижение образовательного и интеллектуального уровня выживших. К моменту нападения Германии 75 % офицеров и 70 % политруков пробыли на действительной службе менее года{604}. Обычно бригадный командир должен был обучаться и набираться опыта до десяти лет, прежде чем ему доверяли командовать дивизией, но под давлением обстоятельств его продвигали уже через два — три года. Однако даже в крайних условиях перестройка армии являлась процессом постепенным, что исключало осуществление авантюристических стратегий, если таковые и задумывались.