Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 Страница 41

Многим людям такие кампании казались частью продуманного плана по сокращению численности немецкого народа и подрыву рождаемости. Не было ли все это, вопрошали консерваторы и радикальные националисты, следствием женской эмансипации и подлого морального потакательства сексуальной распущенности? Для националистов феминистки были немногим лучше предателей нации, потому что поощряли женщин работать вне дома. Однако сами феминистки были не менее обеспокоены новой атмосферой сексуальной свободы. Многие из них критиковали двойные стандарты сексуальной морали — свобода для мужчин, непорочность для женщин — еще до войны и вместо этого провозглашали единый стандарт сексуального ограничения для обоих полов. Их пуританство, выражавшееся в кампаниях против порнографических книг и сексуально откровенных фильмов и картин и в осуждении девушек, предпочитавших танцевальные площадки читальным залам, было нелепым с точки зрения многих женщин молодого поколения, и к концу 1920-х традиционные феминистские организации, уже добившиеся избирательного права для женщин и, таким образом, утратившие свою изначальную цель, жаловались на то, что молодежь не проявляет к ним интереса[337]. Феминизм занял оборонительную позицию, и женщины из среднего класса, обеспечивавшие ему основную поддержку, отрекались от своих традиционно либеральных взглядов и все больше склонялись в сторону правых партий.

Феминистское движение чувствовало необходимость защищать себя от обвинений в подрыве немецкой расы, настаивая на пересмотре Версальского мирного договора с националистических позиций, требуя перевооружения, защищая семейные ценности и говоря о необходимости сексуального самоограничения. Как показало время, привлекательность правого экстремизма для женщин оказалась не менее сильной, чем для мужчин[338].

Молодые люди, и в особенности юноши, стремились выработать собственный отличительный культурный стиль еще до Первой мировой войны. Ключевую роль здесь играло «молодежное движение», разрозненное, но быстро растущее собрание неформальных клубов и обществ, занимавшихся такими вещами, как туризм, общение с природой, пение народных песен и чтение патриотических стихов вокруг костра. Разумеется, все политические партии пытались привлекать молодежь, особенно после 1918 г., создавая для них собственные организации, такие как «Молодежь Бисмарка» у националистов или «Лига Виндхорста» в центристской партии, но что было удивительно в молодежном движении, так это его независимость от формальных политических институтов, часто объединенная с презрением по отношению к нравственным компромиссам и лжи взрослой политической жизни. В движении воспитывалось недоверие к современной культуре, городской жизни и официальным политическим институтам. Многие, если не большинство молодежных групп имели свою военную форму, похожую на форму бойскаутов, и придерживались антисемитских взглядов, часто отказываясь принимать евреев в свои ряды. Некоторые подчеркивали необходимость нравственной чистоты и отказывались от курения, спиртного и отношений с девушками. Другие, как мы видели, были женоненавистниками. Даже если ответственность молодежного движения за прокладывание дороги для нацизма была преувеличена историками, подавляющее большинство независимых молодежных организаций все равно враждебно относились к республике и ее политикам, придерживались националистических взглядов и имели милитаристский характер и устремления[339].

Влияние молодежного движения, наиболее сильно сказывавшееся на протестантском среднем классе, практически не встречало противодействия со стороны образовательной системы. «Все ученики старших классов — националисты, — писал Виктор Клемперер в 1925 г. — Они учатся этому у своих учителей» [340]. Однако ситуация была, вероятно, более сложной, чем ему представлялось. Во времена рейха кайзер лично поддерживал попытки замены либеральных традиций в классическом немецком образовании на патриотическое обучение с ориентацией на немецкую историю и язык. К 1914 г. многие учителя по своим убеждениям были националистами, консерваторами и монархистами, и учебники и уроки в основном формировали именно такое политическое мировоззрение. Однако достаточно многочисленное меньшинство склонялось к различным либерально-центристским и левым мнениям. Более того, в 1920-е гг. в областях, где доминировали социал-демократы, в особенности в Пруссии, предпринимались активные усилия заставить школы воспитывать из учеников образцовых граждан, лояльных к новым демократическим институтам республики, и атмосфера в школьной системе соответствующим образом менялась. Миллионы молодых людей заканчивали школу убежденными коммунистами, или социал-демократами, или сторонниками центристской партии. Но были и миллионы других, придерживавшихся консервативных или радикально правых политических взглядов. В конечном счете ни учителя, бывшие либералами или социал-демократами, ни консерваторы и монархисты не смогли оказать большого влияния на политические представления своих учеников, и многие из их политических идей были отвергнуты как абсолютно не соответствовавшие той реальности, которую дети видели каждый день вокруг себя в Веймарской республике. Для молодых людей, ставших впоследствии нацистами, становление политических взглядов часто было связано с борьбой против строгостей школьной системы, а не с поддержкой идей нацистских и донацистских учителей. Один ученик националистических взглядов, родившийся в 1908 г., вспоминал, что имел постоянные стычки со своими учителями, «потому что с детства я ненавидел рабскую покорность». Он признавал, что к его политическому воспитанию приложил руку учитель-националист, но замечал в то же время, что стиль преподавания его кумира «образовывал сильный контраст со всем остальным, чему учили в школе». Другой ученик долгое время ненавидел свою бывшую школу, в которой его регулярно наказывали за оскорбление еврейских одноклассников[341].

Где крайне правые политические предпочтения молодежи были наиболее очевидными, так это в немецких университетах, многие из которых были знаменитыми центрами обучения с традициями, восходящими к Средним векам. При Веймарской республике некоторым профессорам левых взглядов удавалось получить места, но их было немного. После войны университеты все еще оставались элитарными организациями, и почти все их студенты принадлежали к среднему классу. Особенно влиятельными были студенческие дуэльные общества, консервативные, монархические и националистические. Некоторые из них играли активную роль в силовом подавлении революционных восстаний 1919–21 гг. Чтобы нейтрализовать их влияние, в начале 1919 г. студенты во всех университетах организовали демократические представительные организации, соответствующие духу новой республики, — Генеральные студенческие союзы. Все студенты должны были входить в эти союзы и имели право голосовать за кандидатов, претендующих на места в их руководящих органах[342].

Студенческие союзы образовали национальную ассоциацию и стали играть определенную роль в таких областях, как социальное обеспечение студентов и университетские реформы. Но они тоже попали под влияние крайне правых. Под влиянием политических событий, от окончательного принятия условий Версальского мирного договора в 1919 г. и до французского вторжения в Рур в 1923 г., новые поколения студентов вливались в националистические ассоциации и собирались под знаменами традиционных студенческих обществ. Вскоре во все студенческие союзы стали выбирать кандидатов от правых сил, по мере того, как росло разочарование студентов в новой германской демократии, инфляция обесценивала их доходы, а переполненность университетов делала условия жизни еще более невыносимыми. Число студентов быстро выросло с 60 000 в 1914 г. до 104 000 в 1931 г., не в последнюю очередь из-за демографических изменений. Правительства тратили значительные средства, чтобы расширить доступ к высшему образованию, и последнее стало средством пробиться наверх для сыновей мелких госслужащих, бизнесменов и даже для некоторых ремесленников. Финансовые проблемы в республике заставляли многих студентов обеспечивать себя самостоятельно, что было еще одной из причин недовольства. Однако уже с 1924 г. шансы все более многочисленной когорты выпускников найти работу начали уменьшаться, начиная с 1930 г. они практически стали равны нулю[343].

Подавляющее большинство профессоров, как показали их коллективные публичные заявления в поддержку военных целей Германии, также были убежденными националистами. Многие вносили свой вклад в сложившуюся интеллектуальную атмосферу своими лекциями, осуждавшими мирный договор 1919 г. В дополнение к этому принимались административные решения и выносились резолюции, направленные против угрозы, которую, по их мнению, представляли «расово чуждые» еврейские студенты, приходящие в университеты с Востока. Многие в обеспокоенных тонах писали о маячившей перспективе (которая существовала в основном в их собственном воображении) появления целых областей науки, в которых будут доминировать еврейские профессора, и осуждали политику их приема на работу. В 1923 г., когда французы оккупировали Рур, по немецким университетам прошла сильная волна националистического гнева, и студенческие группы приняли активное участие в организации сопротивления. Задолго до конца 1920-х университеты стали политическими рассадниками крайне правых взглядов. Формировалось поколение выпускников, которые считали себя элитой, поскольку жили в обществе, где только очень небольшой части населения удавалось попасть в университет. Это была элита, которая, помня о Первой мировой войне, ставила действие выше мысли, а национальную гордость выше абстрактного образования, элита, для которой расизм, антисемитизм и идеи германского превосходства стали практически второй натурой, элита, готовая решительно бороться со слабохарактерными компромиссами чрезмерно терпимой либеральной демократии с той же жесткостью, которую демонстрировали их родители во время Первой мировой войны[344]. Для такой молодежи насилие казалось рациональным ответом на катастрофы, обрушившиеся на Германию. Для самых умных и образованных старое поколение бывших солдат казалось слишком эмоционально израненным, слишком необузданным: что требовалось, так это трезвость в оценках, планирование и крайняя твердость во имя национального возрождения[345].