Люсьен Мюссе - Варварские нашествия на Европу: германский натиск Страница 41

Части Нумидии и всем провинциям Мавритании, хоть и находящимся внутри limes IV в., удалось избежать владычества вандалов. Но удаленность и разрыв морских контактов помешали этим свободным районам остаться полностью римскими. Отказ от части Африки, очевидно, связан с наступлением кочевничества. Но было ли оно причиной или следствием? Когда система пограничных войск, охранявших подступы из пустыни, рухнула, путь для кочевников был свободен и они в свою очередь стали уничтожать оседлых жителей. Принятые против них меры, особенно возведение фортификаций вокруг крестьянских хозяйств, были неэффективными. Город еще мог себя защитить, но утратил смысл своего существования, когда в окрестных районах исчезла оседлая культура. Здесь мы, исключительно в качестве напоминания, поставим две экономические проблемы, которые до настоящего времени плохо изучены: в какой мере натиск кочевников (без сомнения, очень слабый) объясняется ухудшением климата? И какую роль сыграло распространение верблюда в росте агрессивности кочевых племен (видимо, значительную)[231]?

Равным образом, следовало бы вспомнить об энергичной экспансии кельтов в ту же самую эпоху в островную Британию (см. гл. IV) и, возможно, также в Арморику. В целом этот феномен, несомненно, затронул пятую часть территории римского Запада; однако поскольку это явление заметно только по своим негативным последствиям, мы всегда склонны его недооценивать.

Впрочем, данная тенденция была гораздо более общей, чем принято считать, опираясь на одни лишь лингвистические признаки. Стало привычным (несмотря на отсутствие точных исследований) сопоставлять искусство галло-римских провинций и самого Рима в том, что касается рельефных изображений. По-видимому, последовал значительный разрыв; но установлено, что в Испании надвратная арка (агсо de herradura) вестготских, а затем мосарабских[232] церквей и, наконец, мечетей восходит в конечном счете к иберо-римскому искусству (согласно Гомезу Морено). Некоторые детали декора на меровингской керамике продолжает галло-бельгийские традиции, унаследованные от эпохи Ла Тена. Повсеместный подъем провансальских населенных пунктов в жилых зонах, где находились доримские oppida (укрепленные поселения), относится к тому же контексту, так как Прованс был одним из тех регионов Запада, которые были наименее затронуты нашествиями. Повсеместная победа деревень над римскими виллами была в значительной мере связана с сохранением туземных поселков галльского типа за фасадом, возникшим в результате перераспределения земель после Цезаря, и вне его. Помимо всего этого, можно сказать, что погребальные одеяния меровингской Галлии, по-видимому, принадлежат местной традиции (стр. 166).

Таковы размеры этой проблемы, одной из наименее изученных, но и, безусловно, одной из самых важных для истории раннего средневековья. К ней приходится возвращаться на каждом шагу даже в политической истории: возможно, регионализм V в. в северо-западной Галлии в определенной мере явился итогом подобного «всплеска», как на то указывает возврат к кельтскому названию «Арморика» для обозначения данного региона. Обобщать все было бы неосторожно, однако опасность ошибки была бы даже большей, если бы в общем балансе завоеваний мы отнесли за счет преемственности только типично римские элементы в чистом виде и приписали одним пришлым германцам все то, что в новой цивилизации, очевидно, чуждо римской культуре.

В) Варварство до эпохи нашествий

Также не стоит относить на счет «Великих» нашествий — до 406 г. — всю совокупность германского культурного вклада. Постепенная «варваризация» Поздней Римской империи известна, но важно подчеркнуть ее глубину и повсеместное распространение.

Как на вершине, так и в основании общества самым действенным инструментом этого «предварительного» вторжения была армия. Наверху это были бесчисленные варвары-командиры высшего звена, которых со времен Феодосия Великого можно было встретить повсеместно[233]. Внизу бытовала практика вербовки пленных варваров с целью обеспечить под командованием военных заселение регионов, опустошенных другими варварами. Восходит она, самое позднее, к Марку Аврелию, который применил ее к маркоманам в долине По[234]. В Галлии эту политику начал Максимиан в 287 г.: заключенный им faedus с Геннобавдом предусматривал появление франкских поселенцев между Маасом и Мозелем. Константин позволил поселиться варварам-пахарям (из хамавов и фризов) по всей бельгийской Галлии. Таким образом, мы вновь встречаемся с проблемой «летов», упоминавшейся выше (стр. 147) в связи с Галлией. Как бы мы не относились к археологическим и юридическим аспектам, присутствие значительного числа германских очагов в сельской местности не вызывает сомнения.

Обнаружить это помогает топонимия: Sermaise обозначает сарматов, Marmaigne — маркоманов, Allemagne — аламаннов и т. д[235]. Однако поселения экзотических и нежданных гостей имели больше шансов привлечь внимание галлов, чем деревни такого знакомого народа, как франки. И эта проблема, возможно, менее ясна, чем кажется на первый взгляд[236]: прежде всего все ли эти названия относятся к коллективам? Не мог ли их породить какой-нибудь одинокий варвар?

Этот способ восстановления опустошенных территорий с помощью вынужденных переселенцев, столь странный для нас с тех пор, как появился национализм, на самом деле стар как мир. Он применялся еще в древних империях Востока, начиная с ассирийцев и персов. Мы знаем, что его возрождение в римскую эпоху создало традицию — Византия использовала его до своего последнего дня.

Эти вливания задолго до падения Империи породили моду, которую, таким образом, не стоит связывать лишь с престижем завоевателей. Три указа Гонория, между 397 и 416 гг., запрещали ношение варварского одеяния — мехового плаща, длинных волос — в городах (в сельской местности это, разумеется, был напрасный труд). И известно, например, что святая Женевьева Парижская, дитя галло-римских родителей, получила свое чисто германское имя (Genovefa) задолго до середины V в. Эта мода могла также затрагивать и менее ничтожные области, особенно погребальные обряды и юридические традиции. Однако возмущенное сопротивление официальных кругов римского общества, которые одни оставили письменные свидетельства, никогда не позволит нам узнать об этом что-то определенное[237].

II. Борьба социальная и борьба против завоевателей

В любой период нашествий возникает одна и та же проблема: в каких пропорциях внешний враг получает осознанную или неосознанную поддержку изнутри? Использовали ли угнетенные социальные классы эту ситуацию, чтобы взять реванш? Не пытались ли беспокойные элементы воспользоваться беспорядком для собственной выгоды? И как понять, кто причинил больше ущерба — завоеватели или преступники?

Размах социальных движений, охвативших латинский Запад в V в., внушителен[238]. Они сотрясали все провинции и особенно Британию, запад Галлии, север Испании и Африку. Их сложно охарактеризовать, так как источники слишком немногословны и страдают необъективностью.

Прежде всего, и это точно, колоссального распространения достигает разбой, который усиливается после каждого варварского вторжения. С конца IV в. кодексы пополняются суровыми законами против разбойников и их пособников. При всей недоверчивости Поздней Римской империи гражданам дважды, в 391 и 403 гг., поручалось преследовать latrones publici (общественных преступников) с оружием в руках. Последние действовали как настоящие корпорации, покупая маленьких детей, чтобы обучить их своему ремеслу (эту практику пришлось запретить в 409 и 451 гг.), и обладая собственной сетью для реализации добычи. Стать разбойником было самым простым выходом для того, кто разорился, находился в опасности или просто стремился сделать быструю карьеру.

На высшем уровне находятся циркумцеллионы, эти таинственные африканские мятежники, «люди, которые кружат вокруг амбаров». Их случай сложен: жестокие деяния этих берберских банд объясняет, с одной стороны, аграрная безработица и нищета, а с другой — религиозный фанатизм, подогретый донатизмом. С середины IV в. они внесли свой вклад в уничтожение римского порядка в значительной части Нумидии[239].

В Галлии и Северной Испании речь идет о багаудах — новом социальном и одновременно политическом движении. Это слово, как и явление, по-видимому, коренится в еще слабо романизированной кельтской среде Западной Галлии. В V в. оно уже было не в новинку: когда вследствие вторжения 406 г. багауды проявились снова, они уже имели традицию, восходящую к III в. В 435 г., после различных кратковременных кризисов, движение багаудов внезапно приняло очень серьезный оборот. Некий Тибатто вовлек недовольных почти со всей Галлии в открытое восстание, отчетливо сепаратистского толка («откололся от римского общества», сообщает хроника)[240]. Подавленный с огромным трудом к северу от Пиренеев, мятеж почти тотчас же перекинулся на юг, в Тарраконскую область, где полыхал до 443 г. Второй приступ имел место около 448 г.: во главе галльских багаудов встал интеллектуал и врач Евдоксий, который вслед за тем потерпел крах и бежал к гуннам.