Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 43

Вскоре новые люди сформировали правительство – это были родственники матери Михаила Федоровича и члены «проромановского» круга. И героям ополчения было указано на их место – нет, далеко не позорное, не опальное, а именно «свое» – точно определенное «по старине», по восстановленным иерархическим нормам, за которые они и боролись. Дмитрию Михайловичу, выдвинувшемуся в бояре сразу из стольников, чьи предки никогда не занимали сколько-нибудь заметных должностей, записанных в разрядные книги, всегда, по сути, не на что было опереться в традиционных местнических расчетах. Должности эпохи «безгосударного времени» для всех, видимо с целью достижения общего спокойствия, молчаливо решено было в расчет не принимать. В противном случае местнические отношения, привычным порядком организовывавшие и регулировавшие правящие круги, запутались бы и развалились: например, Пожарский возглавлял армию, и его приказы выполняли члены значительно более знатных родов – Черкасские, Плещеевы и пр. А если посмотреть чуть в глубь времени, когда вся аристократия служила как государю простому дворянину Юрию Богданову сыну Отрепьеву? А князья А. А. Телятевский и Г. П. Шаховской, принявшие командование бывшего боевого холопа из мелких дворян И. И. Болотникова? А все те аристократы, кто служил безродному Лжедмитрию II, но получил от него боярские и другие чины и даже патриарший сан?.. Недаром позднее был издан специальный указ о непринятии в местнических расчетах служб этого времени. Признавались только назначения при законно коронованных государях: Василии Шуйском и отчасти Лжедмитрии I (поскольку он обманул «всех»). «Как только восстановлен был царский порядок службы, тотчас возникли счеты о местах, ибо по существу дела здесь опять возвратилась служба холопей государю и государству, а не свободных сирот[66] своей земле» [46, 165].

И. Е. Забелин справедливо замечал, что земское уважение к личным достоинствам и заслугам здесь не играло ни малейшей роли. В любой системе есть элементы абсурда, но это была все же определенная система. Да и сам князь Дмитрий Михайлович был плоть от плоти ее, был в ней воспитан. Во всех биографических очерках о нем упоминается факт выдачи его, проигравшего местнический спор, в декабре 1613 г. Б. М. Салтыкову. Князь не захотел «сказывать боярство» (т. е. присутствовать при церемонии пожалования чина) царскому родственнику, чьи предки по разрядам, бесспорно, стояли много выше предков Пожарского. Естественно, он дело проиграл; но боярство велено было «сказывать» не ему, а думному дьяку, князь же уехал домой. Боярская дума и, возможно, молодой царь, скорее всего, попытались замять некрасивое дело, Пожарский был популярен, хотя и не прав по местническим нормам. На наш взгляд, отказ Пожарского был просто нервным всплеском – он в наступившей после Собора и царского венчания «тишине» оказался в вакууме – только, вероятно, как и все бояре, старые и «новые», ежедневно ездил на заседания Думы, где не получал никаких назначений, наблюдая, как царские родственники и свойственники делят важные посты.

Однако вернемся к этому местничеству. Вообще вопрос о том, кто должен быть «выше» по «чести» – тот, кто «сказывает» новый чин, или тот, кому «сказывают» дьяки Разрядного приказа, в то время был дискуссионным. Иногда разрядные дьяки утверждали, что как раз выше должен быть тот, кто «сказывает», но господствовало убеждение в обратном, так считали и Пожарский, и Салтыков. Последний, чувствуя силу своей родни при дворе, закусил удила. Очевидцы свидетельствовали, что Борис тогда верховодил в Думе. Он дважды бил челом царю о своем «бесчестье», прося «об оборони»,[67] и добился максимального триумфа – «выдачи соперника головой». Это наказание заключалось в подконвойном сопровождении проигравшего на двор победителя, произнесении каких-то этикетных слов о признании вины и прощении с обеих сторон. Подобной процедуре подвергались и фигуры много знатнее Пожарского, пришлось пройти через нее и ему. Однако вряд ли она на него сильно психологически подействовала – как мы уже писали, и споры, и суд, и наказание были рутинным процессом, сродни нынешнему наказанию за нарушение правил уличного движения.

Но авторитет князя был настолько высок, что, несмотря на то, что он в последующие годы участвовал в местнических спорах еще 12 раз, Пожарскому никогда более не пришлось переживать подобного. Почему ему приходилось местничать? Конфликты эти диктовались незыблемыми законами существования русского аристократического рода. Как только один из его представителей выбивался хотя бы чуть выше других родственников, он пытался закрепить для всего рода эту, по тогдашней терминологии, «находку»: никто из Пожарских ранее не был ни воеводой, ни боярином, надо было доказать, что это теперь возможно и для прочих Пожарских. Правда, Дмитрий Михайлович никогда не был задиристым склочником, подобно членам таких родов, как Бутурлины, Пушкины, Татищевы. Дело обычно возбуждали его противники, а в таком случае суд, как правило, бывал на стороне ответчика, поскольку оспаривалось обычно назначение, которое являлось «государевой волей», и истцы выигрывали вообще редко.

Весь 1614 г. князь, согласно Дворцовым разрядам, практически не появлялся при дворе. Опрометчиво было бы объяснять это опалой и интригами окружавшей молодого царя камарильи. Возможно, Пожарский долечивался, отстраивал разоренный свой двор на Сретенке, занимался восстановлением хозяйства в своих дальних и ближних вотчинах, поместьях, промыслах. От нового правительства им вместе с боярским чином была получена большая вотчина – село Ильинское с деревнями в Ростовском уезде. Надо было приглашать крестьян, разбежавшихся за эти страшные годы, давать им ссуды на строительство домов, на посевы и инвентарь, отстраивать господские дворы и церкви – и в подмосковном Медведеве, и в отдаленных Мугрееве, Ландехе, Пурехе. Малы были еще и дети – сыновья Петр, Федор и Иван. В мае 1618 г. Петр упоминается впервые, когда на Д. М. Пожарского, посланного в район боевых действий в Калугу, бил челом назначенный к нему вторым воеводой И. А. Колтовский, а «об оборони», дабы показать, насколько Колтовский ниже Пожарского, бил челом (возможно, формально, если был еще мал) сын его Петр Дмитриевич [42, 327]; стольниками он и его брат Федор впервые упоминаются в 1624 г. [40, 604, 633], а поместным окладом как стольники братья поверстаны были в 1628/29 г. [20, 28].

Происхождение жены князя Прасковьи Варфоломеевны неизвестно. Ее девичья фамилия или родовое прозвание нигде не упоминается, неясно, когда он на ней женился (к 1613 г. его сыновьям не было еще 14–15 лет, иначе они начали бы службу и получили бы чин стольника). В завещании князя 1642 г. нет упоминаний ни о ее (умершей в 1635 г.) родственниках, ни о ее приданом в виде земельных владений, обычном для невесты из феодальной среды, а только о ее личных вещах – столовом серебре, драгоценностях и пр. Странно и нехарактерное для аристократической среды имя ее отца – Варфоломей. Возможно, княгиня Пожарская происходила из иной социальной группы – из дьячества (не случайно обнаружились, но пока точно не установлены какие-то его родственные связи со Щелкаловыми), а может, и купечества. Заметим, что такие мезальянсы не отражались на местническом положении, поскольку родня со стороны матери в подобных расчетах не учитывалась и незнатной матерью или женой попрекать смысла не было. Недаром в свое время первый аристократ, красавец и щеголь Москвы Федор Никитич (будущий патриарх Филарет) женился, видимо, по любви на девице не особо богатой и знатной Ксении Ивановне Шестовой, жившей чуть ли не в компаньонках у его родственницы, княгини Черкасской.

Не участвовал Д. М. Пожарский и в бурных событиях 1614 г., когда правительство Романовых столкнулось с теми, кто привел их к трону, – казаками. Их голосами и угрозами на Соборе Михаил получил шапку Мономаха, часть казаков получила поместное и денежное жалованье, но далеко не все. Пришедшие к власти правители рассматривали их как своих беглых холопов и крестьян и считали, что они должны вернуться к прежним хозяевам. С этой целью проводились по казачьим отрядам «разборы», где одних записывали в служилое сословие, а других лишали всех прав.

Опять казаки стали собираться в разбойные ватаги. Князя Д. Т. Трубецкого новое правительство побаивалось и отправило с войском в заведомо безнадежный поход – отвоевывать у шведов Новгород. Большинство казаков ушло от него, попутно грабя всех подряд и разоряя поместья. Переговоры представителей Земского собора в Ярославле с этими казаками не дали результатов, к Трубецкому вернулась только часть их. А к марту 1615 г. под Москвой собралось лагерем 18–20 тысяч казаков во главе с атаманом М. И. Баловневым [159, 136–139]. Правительству пришлось, с одной стороны, создать «Приказ сбора казачьих кормов» и пообещать справедливый «разбор», т. е. включение в войско и выплату жалованья, а с другой – собирать дворянское ополчение для своей защиты, поскольку не собиралось признавать казачьи права за всеми.