Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Книга V. 1613-1657 Страница 43

Посол просил, по крайней мере, чтоб позволено было на будущие годы покупать хлеб сверх прежде позволенного, чтоб взятые пошлины с хлеба возвратили и вперед не брали; ему отвечали: в будущие годы каков хлебу будет урожай и какова цена, этого теперь знать нельзя; с недокупленных 25000 четвертей, которые пойдут на 1632 год, пошлин брать не велено. Наконец, посол обратился к главному. «Я прислан, — говорил он, — для заключения мира, и не понимаю, зачем это дело откладывалось до других послов, которых отправят в Данию?» Бояре отвечали, что он прислан один, без товарищей, и потому при нем одном царь не будет креста целовать на докончанье, так не повелось. Посол возражал, что король его всюду посылает по одному послу, и ему верят по грамотам королевским. Но в Москве боялись, чтоб мирное докончанье с Данией не повредило дружественным отношениям к Швеции, и потому бояре отвечали послу: «Закрепить с тобою нельзя еще потому, что тебе ничего не наказано о друге царском, короле Густаве-Адольфе: хочет ли король Христиан быть в такой же дружбе с шведским королем Густавом-Адольфом, как и с нашим государем?» Бояре предложили написать договорные грамоты и послу целовать крест, чтоб задора, обид и неправд никаких с обеих сторон не было, пока вечное докончание совершится: посол согласился, но когда надобно было писать грамоты, то вышел спор: посол никак не согласился в своей записи написать имя королевское после царского, почему и был отпущен без грамоты и без ответного списка за его упрямство, при отпуске ему не позволено было ничего сказать в свое оправдание, у руки царской он был, но скамейки ему не было, за его упрямство царь и патриарх сесть ему не велели, также и стола ему не было.

Вслед за этим упрямцем отправились в Данию (в декабре 1631 года) московские послы, дворяне Василий Коробьин, Иван Баклановский и дьяк Грязев, с наказом настаивать, чтоб имя царское было написано прежде королевского: если скажут, что шведский король имя свое пишет в грамотах прежде царского, то отвечать: «Шведский король царскому величеству друг, показал великому государю нашему многую дружбу, любовь и правду, великий государь наш шведскому королю подвижен своею царскою дружбою и любовью против его многого добра, а докончанье учинено с шведским королем в то время, как Московское государство было в разоренье, и шведский король во всем ищет царскому величеству чести и повышенья».

Послов ждал дурной прием: их поставили в Копенгагене у купца, двор был очень худ и тесен, самим им и малых покоев не было, запасов положить и людям деться негде; у посольского двора поставили сторожей, многих людей, солдат с ружьем, и берегли накрепко, государевым людям со двора и к послам на двор никакому человеку ходить не велели. Послы спрашивали у толмачей, что это значит. Те отвечали, что теснота учинена по жалобам посла Малтеюла и особенно толмача Клима Блома, будто им в Москве на приезде и на отпуске было оскорбленье великое, будто были заперты и во всем была им скудость, и отпущены ни с чем. После представления король обедать послов не позвал, а прислал корм к ним на дом, причем секретарь королевский объявил, что они, датчане, будут пить наперед чашу королевскую, а потом царскую и патриаршескую, по московскому обычаю пить прежде здоровье своего государя; послы не согласились, здоровья королевского не пили, пили одни датчане, а потом послы царской чаши уже не предлагали. Начали говорить о вечном докончании: король не согласился, чтоб его имя было поставлено после царского, и послы были отпущены только с любительными грамотами, не сделав ничего.

В 1630 году приехали в Москву послы от Бетлем-Габора, называвшегося королем венгерским. То были два француза — один Карл Таллеран, маркиз Дасседевиль, другой Руссель. Последний обнес своего товарища перед московским правительством в злых умыслах, и несчастного Дасседевиля засадили в Костроме за пристава. Герцог Соассонский, принимая участие в судьбе Дасседевиля, просил английского короля Карла 1 исходатайствовать у русского царя освобождение ему; король согласился и вместе с Генрихом Нассауским прислал об этом деле грамоты к царю и патриарху в 1632 году. Грамоты привез француз Гастон де-Шарон и получил такую ответную грамоту к английскому королю: «Присылал к нам послов своих Бетлем-Габор, король венгерский, о дружбе и любви и в своих грамотах писал, что отправил к нам послов своих, Карлуса Тулрандуса, которого ваше величество пишете теперь маркизом, и Якова Русселя. Когда эти послы были у нас, то пришла весть, что венгерского короля Бетлем-Габора не стало, и посол его Карлус хотел ехать из нашего государства к испанскому королю и хотел турецкого султана Мурада с испанским королем ссорить; но так как мы с турецким султаном в дружбе и любви, то мы этому Карлусу велели побыть в нашем Московском государстве до времени, чтоб он султана с королем испанским не ссорил; и теперь, не сославшись с султаном Мурадом и не сыскавши об этом деле допряма, освободить его нельзя». Уже в 1635 году сам король Лудовик XIII прислал в Москву грамоту, в которой просил царя отпустить Таллерана, и просьба была исполнена.

Мы видели, что царь Михаил начал очень дружественные сношения с персидским шахом Аббасом, который прислал даже денег ему на помощь. В 1618 году поехали из Москвы в Персию князь Михайла Петрович Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин с благодарностию за присланное и с просьбою прислать еще денег ратным людям на жалованье по случаю войны польской. Эти послы были встречены сухо; шах велел призвать к себе младшего из них, дьяка Тюхина, и тот должен был выслушать сильную выходку против обычного в Москве обращения с иностранными послами, — обращения, против которого тщетно до сих пор протестовали правительства европейские: Аббас говорил Тюхину с сердцем: «Приказываю с тобою словесно к великому государю вашему, и ты смотри ни одного моего слова не утаи, чтоб оттого между нами смуты и ссоры не было: я государя вашего прошенье и хотенье исполню и казною денежною его ссужу, но досада мне на государя вашего за то: когда мои послы были у него, то их в Москве и в городах в Казани и Астрахани запирали по дворам как скотину, с дворов не выпускали ни одного человека, купить ничего не давали, у ворот стояли стрельцы. Я и над вами такую же крепость велю учинить, вас засажу так, что и птице через вас не дам пролететь, не только вам птицы не видать, но и пера птичьего не увидите. Да и в том государь ваш оказывает мне нелюбовь: воеводы его в Астрахани и Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против прежнего, и не только с моих торговых людей, но и с моих собственных товаров, и для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил его мне мой торговый человек в Астрахани, а воеводы ястреба у него отняли и татарина, у кого купил, сажали в тюрьму, зачем продавал заповедный товар! Вы привезли мне от государя своего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех — пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубытчат, то я им тотчас же велю брюхо распороть».

После этого послов долго не отпускали: князь Борятинский и умер в Персии, а Чичерин и Тюхин возвратились в 1620 году с шаховым послом Булат-беком. В грамоте, поданной последним, Аббас писал: «Желаем, чтоб между нами, великими государями. дружба, любовь и соединение были по-прежнему, а если какое дело ваше случится у нас в государстве, то вы нам о нем объявите, и мы станем его с радостью исполнять. Пишем к вам о дружбе, любви и соединении, кроме же дружбы и любви ничего не желаем». На ответе посол объявил боярам о желании шаха, чтобы царь велел поставить в Кумыцкой земле города, вследствие чего между шахом и царем никого другого в соседях не будет, и недругам своим оба будут страшны. Посол жаловался также на обиды, делаемые персидским купцам воеводами, таможниками и толмачами. Думный дьяк Грамотин в свою очередь жаловался на дурной прием, который был сделан в Персии московским послам князю Борятинскому с товарищами, жаловался и на то, что шаховы войска разорили Иверскую и Грузинскую землю, несмотря на то что земли эти православные и находятся под властию государя московского. С этим Булат-бек и отправился; а между тем несчастный дьяк Тюхин дорого платился за то, что ездил к шаху один и выслушивал его выходки. Когда Чичерин и Тюхин из Астрахани дали знать царю, как у них делалось дело в Персии, то государь говорил с боярами, что Тюхин, ездивший без своих товарищей один к шаху, сделал это вопреки прежним обычаям неведомо для какой меры, и потому чаять в нем воровства. Вследствие этого подозрения указал государь послать навстречу к послам дворянина доброго, который должен встретить их на дороге между Казанью и Нижним, взять у Тюхина все пожитки и письма, переписать и перепечатать и самого Тюхина привезти в Москву. Несмотря на то, что Чичерин и толмач оправили Тюхина, показав, что он ездил к шаху по неволе, бояре нашли разные другие грехи и приговорили: «Михайлу Тюхина про то про все, что он был у шаха наедине, к приставу своему Гуссейн-беку на подворье ходил один и братом его себе называл, польских и литовских пленников из московской тюрьмы взял с собою и в Персии принял к себе обосурманившегося малороссийского козака, — расспросить и пытать накрепко, ибо знатно, что он делал для воровства и измены или по чьему-нибудь приказу». Было несчастному 70 ударов, две встряски, клещами горячими по спине жгли, — а в измене и воровстве не признался: о литовских пленниках сказал, что дали ему их из разряда по челобитной; черкашенина взял к себе в Персии для толмачества; пристав называл его кардашом (братом), и он называл его кардашом, без хитрости. Несмотря на то, бояре приговорили дьяка Тюхина за измену и воровство сослать в Сибирь и посадить в тюрьму в одном из сибирских пригородов.