Тверская улица в домах и лицах - Александр Анатольевич Васькин Страница 43

Некультурно (мягко говоря) вели себя незваные гости в доме московского генерал‑губернатора на Тверской. Поначалу там обосновался маршал Мортье, новый московский генерал‑губернатор, «посредственный генерал, но сделавшийся любимцем Наполеона за оказанную им преданность во время адской машины, когда он был начальником парижского гарнизона», как оценивал его один из соотечественников. Здесь же находился военный комендант города генерал Мийо.

Территорию Москвы французы поделили на двадцать районов, с комендантами во главе. Создали они и местный муниципалитет из предателей, а также тех, кто не смог избежать этого под страхом казни. Не остались москвичи и без афишек, к которым так привыкли при Ростопчине, – первое обращение к горожанам появилось уже 2 сентября. В нем горожан призывали «ничего не страшась, объявлять, где хранится провиант и фураж». А еще один новоявленный чиновник – обер‑полицмейстер Лессепс в своих «Провозглашениях» неоднократно пытался склонить местное население к сотрудничеству с оккупационной властью.

О том, что Тверской казенный дом был вполне пригоден для житья в первые недели оккупации, говорит тот факт, что именно в одном из его помещений жил в это время маленький Саша Герцен со своим отцом – помещиком Иваном Алексеевичем Яковлевым. Дело в том, что Наполеон, озадачившись необходимостью скорейшего заключения перемирия с русским царем, приказал искать в госпиталях и среди пленных какого‑нибудь русского офицера из высоких чинов, чтобы использовать его как посредника для переговоров. И вскоре такого человека нашли. Им стал нашедший прибежище не где‑нибудь, а на Тверской площади помещик Яковлев с грудным младенцем на руках. Яковлева привели к Наполеону в Кремль, где император обязал его передать Александру I письмо о перемирии.

Именно благодаря основателю «Колокола» мы знаем занимательные подробности, сложившиеся в легенду, неоднократно слышанную им с детства: «Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору. Отец мой заметил, что предложить мир, скорее, дело победителя.

– Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, – будет им война.

После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.

– Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? Чего вы боитесь? Я велел открыть рынки.

Император французов в это время, кажется, забыл, что, сверх открытых рынков, не мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской площади средь неприятельских солдат не из самых приятных. Отец мой заметил это ему; Наполеон подумал и вдруг спросил:

– Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.

– Я принял бы предложение вашего величества, – заметил ему мой отец, – но мне трудно ручаться.

– Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?

– Je mengage sur mon honneur[6].

– Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете вы в чем‑нибудь нужду?

– В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.

– Герцог Тревизский сделает что может.

Мортье действительно дал комнату в генерал‑губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль».

В дальнейшем Яковлев выполнил обещание, и письмо Наполеона дошло до Александра I, но русский царь ответить не соизволил.

Уже в конце сентября 1812 г. голод и холод вынудили оккупантов собираться восвояси. Герцогу Тревизскому – маршалу Мортье – уже было не до охраны от мародеров своей резиденции на Тверской. И потому там воцарился хаос. Французы разводили костры прямо внутри дома. Двери и рамы были выломаны для растопки, роскошные залы и гостиные оказались загаженными и заваленными трупами людей и лошадей. Вернувшиеся после изгнания французов москвичи увидели во дворце лишь снежные сугробы да стаи ворон.

А каковы же были итоги московского пожара? Согласно статистическим данным, из более чем девяти тысяч зданий сгорело почти шесть с половиной тысяч, то есть две трети всей городской недвижимости. Каменных домов уничтожено пожаром было более двух тысяч, деревянных – четыре с половиной тысячи. Сожжена была и половина всех московских церквей, их осталось чуть более сотни. Москва если не умерла, то была при смерти.

В Москву ее градоначальник вернулся из Владимира 24 октября и стал, насколько это было возможным, восстанавливать порядок в городе. Граф распорядился очистить и отмыть генерал‑губернаторский дом, а первый этаж предоставить для размещения Московской казенной палаты и Губернского правления.

Вместе с Ростопчиным приехал и чиновник Александр Булгаков. 28 октября 1812 г. он взялся за перо: «Я пишу из Москвы или, лучше сказать, среди развалин ее. Нельзя смотреть без слез, без содрогания сердца на опустошенную, сожженную нашу золотоглавую мать. Теперь вижу я, что это не город был, но истинно мать, которая нас покоила, тешила, кормила и защищала. Всякий русский оканчивать здесь хотел жизнь Москвою, как всякий христианин оканчивать хочет после того Царством Небесным. Храмы наши все осквернены были злодеями, кои поделали из них конюшни, винные погреба и проч. Нельзя представить себе буйства, безбожия, жестокости и наглости французов. Я непоколебим в мнении, что революция дала им чувства совсем особенные: изверги сии приучились ко всем злодеяниям… грабеж – единственное их упражнение. На всяком шагу находим мы доказательства зверства их».

Поначалу необходимо было накормить и обогреть переживших французскую оккупацию москвичей, по сведениям Ростопчина, в Москве к его приезду находилось до полутора тысяч человек «из бедного состояния народа в величайшей нужде: они были помещены по квартирам, одеты и кормлены в продолжение целого года на счет казны».

Французы оставили в Москве и своих тяжелораненых – тысячу триста шестьдесят человек, голодных и истощенных солдат, собранных в Шереметевской больнице[7]. Их тоже надо было откармливать и лечить.

А еще надо было похоронить убитых и падший скот, предпринять меры к недопущению распространения эпидемий, к борьбе с мародерами. Была