Вадим Кожинов - Загадочные страницы истории XX века Страница 44

То есть и резкое недовольство в армии, и хлебный бунт в Петрограде в сущности были делом рук “переворотчиков”. Но этого мало. Фактически руководивший армией начальник штаба Верховного главнокомандующего (то есть Николая II) генерал М. В. Алексеев не только ничего не сделал для отправления 23-27 февраля войск в Петроград с целью установления порядка, но и, со своей стороны, использовал волнения в Петрограде для самого жесткого давления на царя и, кроме того, заставил его поверить, что вся армия — на стороне переворота.

Н. Н. Берберова в своей книге утверждает, что Алексеев сам принадлежал к масонству. Это вряд ли верно (хотя бы потому, что для военнослужащих вступление в тайные организации являлось по существу преступным деянием). Но вместе с тем находившийся в Ставке Верховного Главнокомандующего военный историк Д. Н. Дубенский свидетельствовал в своем изданном еще в 1922 году дневнике-воспоминаниях: “Генерал Алексеев пользовался… самой широкой популярностью в кругах Государственной Думы, с которой находился в полной связи… Ему глубоко верил Государь… генерал Алексеев мог и должен был принять ряд необходимых мер, чтобы предотвратить революцию… У него была вся власть (над армией. — В.К.)… К величайшему удивлению… с первых же часов революции выявилась его преступная бездеятельность…” (цит. по кн.: Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. — Л., 1927, с. 43).

Далее Д. Н. Дубенский рассказывал, как командующий Северным фронтом генерал Д. Н. Рузский (Н. Н. Берберова — тоже не вполне обоснованно — считает его масоном) “с цинизмом и грубою определенностью” заявил уже 1 марта: “.. надо сдаваться на милость победителю”. Эта фраза, писал Д. Н. Дубенский, “все уяснила и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот” (с. 61). И историк вспоминал, как уже 2 марта близкий к “черносотенцам” генерал-адъютант К. Д. Нилов назвал Алексеева “предателем” и сделал такой вывод: “… масонская партия захватила власть” (с. 66). Подобные утверждения в течение долгих лет квалифицировались как “черносотенные” выдумки, но ныне отнюдь не “черносотенные” историки доказали правоту этого вывода.

Впрочем, к фигуре генерала Алексеева мы еще вернемся. Прежде необходимо осознать, что российские масоны были до мозга костей “западниками”. При этом они не только усматривали все свои общественные идеалы в Западной Европе, но и подчинялись тамошнему могучему масонству. Побывавший в масонстве Г. Я. Аронсон писал: “Русские масоны как бы светили заемным светом с Запада” (Николаевский Б. И., цит. изд.. с. 151). И Россию они всецело мерили чисто “западными” мерками.

По свидетельству А. И. Гучкова, герои Февраля полагали, что “после того, как дикая стихийная анархия, улица (имелись в виду февральские беспорядки в Петрограде. — В.К.), падет, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти. Очевидно, в воспоминание того, что… был 1848 год (то есть революция во Франции. — В.К.): рабочие свалили, а потом какие-то разумные люди устроили власть” (“Вопросы истории”, 1991, № 7, с. 204).

Гучков определил этот “план” словом “ошибка”. Однако перед нами не столько конкретная “ошибка”, сколько результат полного непонимания России. И Гучков к тому же явно неверно характеризовал сам ход событий. Ведь согласно его словам “стихийная анархия” — это забастовки и демонстрации, состоявшиеся с 23 по 27 февраля в Петрограде; 27 февраля был образован “Временный комитет членов Государственной думы”, а 2 марта — Временное правительство. Но ведь именно оно и осуществило полное уничтожение прежнего государства. То есть настоящая “стихийная анархия”, охватившая в конечном счете всю страну и всю армию (а не всего лишь несколько десятков тысяч людей в Петрограде, действия которых были ловко использованы героями Февраля), разразилась уже потом, когда к власти пришли эти самые “разумные люди”…

Словом, российские масоны представляли себе осуществляемый ими переворот как нечто вполне подобное революциям во Франции или Англии, но при этом забывали о поистине уникальной русской свободе — “свободе духа и быта,” о которой постоянно размышлял, в частности, “философ свободы” Н. А. Бердяев. В западноевропейских странах даже самая высокая степень свободы в политической и экономической деятельности не может привести к роковым разрушительным последствиям, ибо большинство населения ни под каким видом не выйдет за установленные “пределы” свободы, будет всегда “играть по правилам”. Между тем в России безусловная, ничем не ограниченная свобода сознания и поведения — то есть, говоря точнее, уже, в сущности, не свобода (которая подразумевает определенные границы, рамки “закона”), а собственно российская воля вырывалась на простор чуть ли ни при каждом существенном ослаблении государственной власти 138 и порождала неведомые Западу безудержные русские “вольницы” — болотниковщину (в пору Смутного времени), разинщину, пугачевщину, махновщину, антоновщину и т.п.

Пушкин, в котором наиболее полно и совершенно воплотился русский национальный гений, начиная по меньшей мере с 1824 года испытывал самый глубокий и острый интерес к этим явлениям, более всего, естественно, к недавней пугачевщине 139, которой он и посвятил свои главные творения в сфере художественной прозы (“Капитанская дочка”, 1836) и историографии (“История Пугачева”, вышедшая в свет в конце 1834 года под заглавием — по предложению финансировавшего издание Николая I — “История Пугачевского бунта”).

При этом Пушкин предпринял весьма трудоемкие архивные разыскания, а в 1833 году в течение месяца путешествовал по “пугачевским местам”, расспрашивая, в частности, престарелых очевидцев событий 1773-1775 годов.

Но дело, конечно, не просто в тщательности исследования предмета; Пушкин воссоздал пугачевщину с присущим ему — и, без преувеличения, только ему — всепониманием. Позднейшие толкования, в сравнении с пушкинским, односторонни и субъективны. Более того: столь же односторонни и субъективны толкования самих творений Пушкина, посвященных пугачевщине (яркий пример — эссе Марины Цветаевой “Пушкин и Пугачев”). Исключение представляет, пожалуй, лишь недавняя работа В. Н. Катасонова (“Наш современник”, 1994, № 1), где пушкинский образ Пугачева осмыслен в его многомерности. Говоря попросту, пугачевщину после Пушкина либо восхваляли, либо проклинали. Особенно это характерно для эпохи Революции, когда о пугачевщине (а также о разинщине и т.п.) вспоминали едва ли ни все тогдашние идеологи и писатели.

Ныне постоянно цитируют пушкинские слова: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, — причем, они обычно толкуются как чисто отрицательная, даже уничтожающая характеристика. Но это не столь уж простые по смыслу слова. Они, между прочим, как-то перекликаются с приведенными Пушкиным удивительными словами самого Пугачева (их сообщил следователь, первым допросивший выданного своими сподвижниками атамана, — капитан-поручик Маврин): “Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство”. И в том, и в другом высказывании “русский бунт” — то есть своеволие — как-то связывается с волей Бога, который “привел” увидеть или “наказал”, — ив целостном контексте пушкинского воссоздания пугачевщины это так и есть.

Кроме того, поставив определения “бессмысленный и беспощадный” после определяемого слова, Пушкин тем самым придал им особенную емкость и весомость; нас как бы побуждают вглядеться, вслушаться в эти определения и осознать их многозначность. “Бессмысленный” — это ведь значит и бесцельный, самоцельный и, значит, бескорыстный. А особенное ударение на завершающем слове “беспощадный” — разумеется, в связи с пушкинским воссозданием пугачевщины в целом — несет в себе смысл ничем не ограниченной беспощадности, естественно обращающейся и на самих бунтовщиков, и на их вожака, выданного в конце концов на расправу “своими”. Это скорее Божья кара, чем собственно человеческая жестокость.

Пушкин обратил внимание на своего рода тайну. Он рассказал, что в конце июля 1774 года, то есть всего за несколько недель до ареста, Пугачев, “окруженный отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам… уже думал о своем спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию”. Но, как это ни странно, “никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции… Составлялись отдельные шайки… и каждая имела у себя своего Пугачева…” Словом, “русский бунт” — это по сути своей не чье-либо конкретное действие, но своего рода состояние, вдруг захватившее весь народ, — ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному пожару…