Юрий Рябинин - Мистика московских кладбищ Страница 44

В конце XIX — начале XX в. известные фабриканты фармацевтических изделий Феррейны открыли в Москве несколько аптек. На Серпуховской площади, например, до сих пор работает одна из их аптек, открытая в 1902 году. Но самая старая московская аптека Феррейнов находится по адресу — Никольская улица, дом 19/21. Собственно, эта старейшая в России аптека существует с 1701 года и неоднократно меняла своих хозяев. Феррейнам она досталась в 1832-м. А в 1899-м архитектором A3. Эрихсоном для нее было построено специальное здание, которое аптека занимает по сию пору. Нужно заметить, что спиртозавод небезызвестного предпринимателя Брынцалова «Феррейн» на Варшавском шоссе, заваливший, кажется, уже этим популярным и более чем доступным по стоимости продуктом всю Москву, основан также Феррейнами. Когда-то это был один из их химико-фармацевтических заводов.

Есть и еще в Москве несколько магазинов, ресторанов, заведений бытового обслуживания, работающих с дореволюционных времен. Можно вспомнить, например, обувной на Сретенке, «Фотографию» на Серпуховской площади, рестораны «Прага», «Яр», «Славянский базар», другие. Но Москва относится к этим дорогим раритетам, связывающим прошлое и настоящее, безынтересно, не бережет их. Каждый год в центре сносятся или реконструируются дома и закрываются один за другим старинные магазинчики. А в 1990-е — нач. XXI века городские власти объявили московской старине настоящую войну. Таких потерь столица не знала ни в одну эпоху. Разве в пожар 1812 года. Этак скоро «Макдоналдс» в Газетном или «Rifle» на Кузнецком будут почитаться старейшими московскими магазинами.

Автор проекта магазина Товарищества М. С. Кузнецова на Мясницкой, крупнейший российский архитектор рубежа XIX–XX веков, один из наиболее ярких представителей стиля «модерн», Федор Осипович Шехтель (1859–1926) похоронен тут же — на Ваганькове. Надгробие семейства Шехтель находится вблизи прохоровской часовни. Найти его очень легко — памятник выполнен в виде довольно высокой треугольной стены серого цвета, обращенной острием вверх, почему напоминающей фронтон здания, — подходящее надгробие для архитектора.

Шехтель построил в Москве довольно много — Торговый дом В. Ф. Аршинова (1900) в Старопанском, Московский Художественный театр (1902) в Камергерском, особняк С. П. Рябушинского (1903) на М. Никитской, гостиницу «Боярский двор» (1903) на Старой площади, банк Товарищества мануфактур П. М. Рябушинского в Старопанском и Ярославский вокзал (оба — в 1904-м), дом Московского Купеческого общества (1911) на Новой площади, типографию П. П. Рябушинского «Утро России» (1909) в Б. Пунинковском, кинотеатр «Художественный» (1913) на Арбатской площади, несколько особняков и доходных домов. Большинство построек Шехтеля сохранились. К сожалению, некоторые из них в разные годы были дополнены какими-то новыми архитектурными объемами и деталями. Последнее такое «дополнение» Шехтеля произошло совсем недавно.

На углу Знаменки и Староваганьковского переулка находится большой жилой дом, привлекающий внимание оригинальной архитектурной деталью — круглым угловым эркером, увенчанным башенкой-ротондой с остроконечным куполом. Этот доходный дом Шехтель построил в 1909 году. Как и всякая работа Шехтеля — он памятник архитектуры. И, как все памятники, государство должно бы его охранять. Во всяком случае, оно — государство — приняло на себя такие обязательства. О чем свидетельствует медная табличка на стене дома. Но где-то в конце 1990-х к зданию была пристроена мансарда с огромными окнами на Кремль. Не говоря уже о том, что мансарда — это архитектурный элемент абсолютно чуждый московской традиции, — об этом свидетельствуют старые фотографии: там не найти мансард, — но, главное, Шехтель-то не планировал никакой мансарды! Дополнить чем-либо творение великого архитектора, это то же самое, что «дописать» какой-нибудь роман Достоевского, или «дорисовать» картину Репина, или «долепить» скульптуру Антокольского. Оказывается, мансарду с видом на Кремль построил себе один из этих новых наших хозяев жизни — какой-то всесильный олигарх. И теперь он сидит там и, как демон, смотрит со своей высоты на грешную землю. Одно утешает: олигарх, дополнивший Шехтеля, подтвердил репутацию «новых русских» — истинных потомков Журдена, людей одновременно сверхобеспеченных и сверхневежественных.

Не только в воскресные дни, как писал Дмитриев, но и по будням на Ваганькове всегда многолюдно. И прежде было, и теперь так. А уж в праздники само собою. Нынче особенно много народу приходит на свиданье к усопшим родным в самую Пасху. Такой уже установился обычай. Церковь вроде бы его не одобряет: учит, что, де, не на кладбище в этот день место живым, а в храме, да за праздничным столом, но поделать так ничего и не может, — знай, валит народ на кладбища в Светлое Христово Воскресение. И, скорее всего, этого обычая уже не переменить. Впрочем, людей понять можно: они этот радостный день хотят отмечать вместе со своими ушедшими близкими.

Но вообще, по церковным правилам, главным в году днем поминовения усопших считается праздник Радуницы, который отмечается на десятый день по Пасхе. До революции в этот день вся Москва отправлялась по кладбищам. Причем, если у кого-то сродники были похоронены в разных местах, то люди так и ездили весь день из конца в конец, пока не обходили всех своих умерших. День Радуницы колоритно описан у Ивана Сергеевича Шмелева в воспоминаниях «Лето Господне»:

«Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой, довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею Ивановну, яичка покрошили, пани-хидку отпели, поповздыхали; Говриилу — Екатерину помянули… я-то их не знавал, а Горкин знал, — родители это матушкины, люди самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая была, ума палата, всякие приговорки знала, — послушать бы! Посокрушались, как мало пожила, за шестьдесят только-только переступила. Попеняли нам сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, — то «Христос Воскрсе из мертвых…», то «вечная память», то «со духи праведных…» — душа возносится! А сверху грачи кричат, такой-то веселый гомон. Походили по кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий, зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными словами: «Девица, Певица и Музыкантша», — мы даже подивились, уж так торжественно! И самую ту «Девицу» увидали, за стеклышком, на крашеном портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза ангельские. Антипушка пожалел-повздыхал: молоденькая-то какая — и померла! «Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?» Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к ангелам, как они пишутся… и пеньем, может заслуживает чин.

И повстречали радость!

Неподалеку от той «Девицы» — Домна Парфеновна, с Анютой, на могилке дочки своей сидят, и молочной яишничей поминают. Надо, говорит, обязательно молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено, в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили ее про ту ангельскую «Девицу», а она про нее все знает! «Не, не удостоится», — говорит, это уж ей известно. Антипушка стал доспрашивать, а она губы поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: «певчий с теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей «мавзолей» воздвиг, — пасху эту: на Пасху она преставилась… а написал неправильно». А чего неправильно — не сказала. Пришлось нам расстаться с ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортист квартальный, там упокояется, — и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили, через всю Москву».

Любопытно отметить нравы прежних кладбищенских работников, — они собирали по могилам дары, оставленные на помин души: пеняли, что не цельное яичко оставляют сродники. Нынешние их коллеги до таких мелочей уже не опускаются. Наверное, к могильщикам можно предъявлять какие-нибудь претензии, не без этого, — такая уж профессия у них — всегда быть объектом претензий клиентов, — но вот за «ста граммами» и закуской, оставленными на могиле, сейчас могильщики и сторожа не охотятся. Чего нет, того нет. Это можно наверно утверждать. Зато на кладбища со всей Москвы идут, будто в супермаркет, московские пьяницы и бродяги. На праздники, особенно на Светлой Седмице, они то и дело встречаются среди могил: разговляются, чем Бог послал. Нередко запасаются и впрок. И в такие дни можно увидеть, как они выносят с кладбища куличи и яйца целыми котомками. Охранники, конечно, как-то противоборствуют такому их шопингу, — стараются не пропустить бродяг на территорию, а если уж те все-таки проскальзывают, — а дыр в ограде Ваганькова хватает, — их по возможности отлавливают и выгоняют прочь.