Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году Страница 45

Обоянский заметил смущение Антипа Аристарховича и понял причину.

- Я вас разумею, - поспешно сказал он, - вы боитесь, не будут ли обстоятельства неблагоприятны вашему желанию; не встретим ли мы препятствия случайного, беды непредвидимой?.. Насчет этого я хочу объясниться с вами проще.

Бедный судья покраснел даже при слове проще, сказанном, впрочем, без всякого умысла.

- Давайте, почтеннейший Антип Аристархович, рассматривать план.

Граф развернул бумаги и начал с большим вниманием рассматривать какой-то чертеж, водя по оному рукой, как бы разбирая и соображая, а в самом деле только для того, чтоб дать время поправиться доброму старику.

- Итак, - сказал он наконец, - надобно сладить с двенадцатью чужими головами, каждую из них уломать... Не так ли, почтеннейший мой?

- Точно так, ваше сиятельство, - отвечал Скворцов, уже успокоенный ласкою добродушного графа, - это поручение вы изволили дать мне в Смоленском монастыре, в комнатах преподобного отца архимандрита, пред самым нашествием врага, и я, что успел, уже сделал, невзирая на тревогу бедственного времени.

- Что же вы успели сделать, мой добрый друг? - сказал Обоянский, обрадованный первым, существенно дельным словом своего адвоката.

- Вот имею честь вашему сиятельству почтеннейше представить собранные мною сведения, заключающиеся в собственноручных подписках, данных владельцами известного имения, - он вынул из бокового кармана пучок бумаг, - прошу прослушать, ваше сиятельство! Я составил экстрактец из сих подписочек.

- Скажите, - перебил его нетерпеливый граф, - вы их всех видели?

- Не всех лично видел, - отвечал отменно точный в выражениях своих старый судья, - но отзывы имею ото всех.

- Что же, одним словом, соглашаются ли они на уступку?

Антипу Аристарховичу не понравилась такая поспешность графа: во-первых, потому, что старик почитал это некоторого рода ветренностию, а во-вторых, что, проведя несколько дней и ночей в письменных трудах, по линейке, весьма тщательно и со строжайшим наблюдением количества запятых и посильной своего века грамматики, он желал, и весьма справедливо, чтоб граф увидел, прочитал и оценил труды его; однако же делать было нечего; нетерпеливость выражалась резко в больших глазах Обоянского - надобно было отвечать; он наморщился и важно произнес на последней странице, в самом низу написанные слова:

- И того, за 980 ревизских душ, со всем имением, как оно состояло по прежним планам и описям, по выпрошенной цене следует заплатить: 320500 рублей.

- Благодетель мой, - воскликнул Обоянский, бросившись на шею худощавому судье, - отец и искупитель мой, - повторял он несколько раз, - что же ты медлил объявить мне о таком счастии! Что же за препятствия смущают твою благородную душу?

- Ваше сиятельство, - сказал растроганный Антип Аристархович, позабыв свою досаду, - цена неимоверная смущает меня; по 327 рублей 41/4 копеек за каждую ревизскую душу! Слыханное ли это дело! В теперешнее ли это время!

- Друг мой, - перебил его Обоянский, - мне не жаль денег: сейчас же получи от меня половину и располагай, как твоею собственностию. Не говори, благодетель мой, ни слова: дивлюсь тебе, благоговею пред твоей честной душой. Позволь только мне отблагодарить тебя достойно. Теперь мне остается съездить в Нижний Новгород, привезти остальные деньги на расплату - и дело мое кончено!

Как ни отговаривался судья, а билеты на 165 тысяч рублей были вложены сильною рукою графа Обоянского в боковой карман его вишневого французского кафтана. Встревоженный такою неожиданною и чрезвычайною доверенностию, он вскочил с дивана и в восторге бросился на колени пред графом.

- Ваше сиятельство, - вскричал добрый Антип Аристархович, утирая крупные слезы, побежавшие по лицу, - у меня нет слов благодарить вас за столь неслыханную веру к моей честности... здесь даже нет свидетелей: я могу запереться.

Граф не дал продолжать, он поднял его, заключив в свои богатырские объятия, и худощавый адвокат уже молчал: в нем захватило дух и отняло охоту продолжать объяснение, чтоб опять не попасть на мужественную грудь к ласковому графу.

- Я сейчас же возьму для безопасности двух полицейских служителей, сказал он, откланиваясь Обоянскому, - и еду продолжать начатое. Ваше сиятельство увидите меня уже с окончательным актом.

Заключив поклоном сказанное, он опрометью бросился к дверям, опасаясь, чтоб граф не вздумал проститься с ним по-своему.

- Бог с тобою, честнейшая душа! Счастливый тебе путь, - раздавался по двору громкий голос Обоянского, но судья был уже в безопасности: он запер между тем калитку и несся вдоль забора к своему благословенному жилищу.

XXIX

Влево с почтовой дороги из Смоленска на Оршу есть маленькое селение, называемое Кривой Починок. Несколько избушек, выстроенных рядом, занимают самую оконечность той лесистой на протяжении к западу возвышенности, коею граничило, говорят, некогда древнее Смоленское княжество. Сие селение укрывается от окрестностей за высоким лесом; с большой дороги видна только мельница, сзади крестьянских хижин на старинном кургане поставленная; верст за десять она выказывается уже над лесом и машет своими поднебесными крыльями.

На другом кургане, вправо от мельницы, возвышался господский домик, деревянный, в одно жилье, старинной постройки, обнесенный густыми яблонями и кустами барбарису. Этот дом и все селение с мельницею принадлежали помещику Белебею, отставному манеру, когда-то, в старинные царствования, отслужившему и сюда удалившемуся на покой. Больной семидесятилетний старик, проводив на войну внучат, остался один-одинехонек; он не имел духу расстаться с домом, некогда им самим построенным, и лучше хотел погибнуть, нежели предательски оставить его на поругание врагу. Дом Белебея состоял всего из четырех чистых покоев, разделявших оный на две половины, и сеней, перегороженных пополам, на кухню и лакейскую.

Лицевые окна глядели с высокого кургана на березовую рощу, бывшую, так сказать, преддверием обширного леса, который пробирается отсель к Красному и далее, и на скромный проселок, выбегавший дорогим гостем из лесу на перепутье к старцу-инвалиду.

В одно морозное ноябрьское утро, около обеденной поры, помещик Белебей увидел в окно из своей спальни скакавших вдоль опушки леса, прямо к Кривому Починку, нескольких офицеров, закутанных в шинели и плащи. Хотя миролюбивый домосед небольшой знаток был разбирать различие мундиров, однако ж одеяние на них, как ему показалось, было не русское; их было счетом до десяти человек. Босой мальчик, исправлявший должность служителя в помещичьем доме, встретил прибывших у ворот. Они слезли с лошадей, вошли на крыльцо, и тут уже увидел хозяин, что действительно не русских гостей принесло к нему; они поднялись на лестницу молча, сухо поклонились ему, встретив в передней, и прошли далее; один только высокий белокурый офицер, прекрасной наружности, приблизившись к Белебею, сказал ему русским языком на иностранный лад: "Просим позволения на момент", и, положив правую руку на грудь, как бы за недостатком слов, закруглил свою просьбу поклоном и вошел вместе с другими в комнаты.

Возвратившись чрез кухню в свой домашний покой, хозяин притаился, ожидая приказаний от знатных, как ему показалось, посетителей; они поделились с ним комнатами безобидно: заняли себе первые два покоя и затворили дверь на другую половину. Тишина, за сим последовавшая, мало-помалу успокоила помещика; он прислушивался к происходящему в занятых гостями комнатах и слышал только за дверьми в гостиной уединенную походку взад и вперед, а в зале раздавался без умолку резкой торопливый голос, изредка прерываемый короткими ответами другого.

На дворе стояли лошади прибывших; с ними остались три кирасира, завернутые в плащи; один из них сидел верхом, а двое слезли и грелись. В так называемой зале, небольшой, в два окна, комнате, наполненной старинной, домашней работы беленой мебелью с синими клетчатыми подушками, против стола, некогда окрашенного в желтую краску и уже вытертого, стоял высокий молодой брюнет; мужественная красота блистала во всех чертах его правильного свежего лица; живость приемов, пламенная выразительность его черных глаз, какая-то беспокойная деятельность, в которой ежеминутно переменял он живописные и свободные положения, - все показывало в нем огненный нрав полуденного жителя; он беспрестанно говорил, и его-то голос раздавался в комнате у хозяина. Широкий синий плащ, схваченный на правом плече большой брильянтовой пряжкой, красиво волновался около его живого стана; пушистая белая шаль, обвивая воротник около шеи, висела спереди круто подвязанными концами; воинственными приемами, мужественною красотою - он был живое изображение бога брани, а резким, недовольным языком - воплощенное негодование; негодование, казалось, было одной мыслию его головы и одним чувством сердца.