Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель Страница 47

— Вроде того! — ответил весело помощник, посмотрел бумажку, поданную городовым, и добавил еще веселее: — Ага!.. Дивеев!.. Так это вы самый и есть?.. Та-ак!..

— Вы меня ждали? — удивленно спросил Алексей Иваныч.

— Еще бы нет!.. Мы хронику в газете читаем…

Дивеев этого не понял… Дивеев увидал тут еще одного, старого, с прижатым носом, с седыми усами, как у моржа, и с револьвером на синем шнуре. Старый хрипуче спросил молодого:

— В какую камеру?

Молодой ответил, подумав:

— В третью.

А старый сказал ему, Дивееву:

— Раздевайтесь… Сейчас одежду дам.

— Раздеваться? — переспросил Дивеев.

— Переодеваться, — объяснил молодой и стал что-то вписывать и толстую книгу, сильно нажимая на перо.

Дивеев смотрел на то, как он писал, и думал о нем: "Должно быть, пальцы озябли…" Тут же заметил он, что пол в приемной бетонный, шлифованный, стены побелены недавно, — этим летом… И потом, вспомнив, что нужно (кто-то так сказал) раздеваться, снял свою бурку, подержал в руках, положил на деревянный желтый диван и сел рядом.

— Все снимайте! — вдруг неожиданно строго приказал молодой, держа почему-то в руках его замшевый кошелек.

Дивеев поглядел на него довольно устойчиво с полминуты и медленно начал снимать пиджак.

Точно ртутный шарик термометра выскочил из разбитой стеклянной трубки, разбился на массу мельчайших игривых шариков, и все они запрыгали и забегали по полу перед глазами. Шарик в трубке имел назначение и смысл; эти же маленькие никакого смысла не имели, и чрезвычайно утомительно глазам было следить за ними. Шарик термометра был для Алексея Иваныча Илья, но вот разбилась трубка, забегали кругом маленькие, — утомительно и ненужно… Лучше спать, да… И Дивеев остался в одном нижнем белье и отчетливо думал о деревянном желтом диване: "Жестко…" и, упершись глазами в красные пальцы молодого, почувствовал холод ниже шеи, между лопатками, и поежился.

— Белье тоже долой! — приказал молодой равнодушно. — Принесут казенное…

— Казенное? — повторил Дивеев, не понявши этого слова, но появился перед ним старый, с охапкой в руках, и сказал строго:

— А ну, зкиньте рубаху — споднее!..

И повесил перед ним на спинку стула верблюжьего сукна бушлат с казенным клеймом внутри.

Покорно пожав косым левым плечом, Дивеев скинул рубашку…

Лестница на второй этаж, не шире, чем в два аршина, была тоже из шлифованного бетона, перила простые железные, — это Дивеев четко отметил, когда подымался по ней рядом со старым… Окно перед площадкой лестницы на втором этаже, очень мутное и с решеткой, он тоже заметил, по привычке замечать просветы стен в домах, и потом длинный коридор за высокой, охрой окрашенною двойною дверью, коридор широкий и почему-то слегка синий: так показалось после лестницы.

Дверь в общую камеру отпер не старый, а другой, черный и в черной оспе лицо, и когда протолкнул его в эту камеру старый, увидел Дивеев: многооконное, светлое (окна были на солнце) и несколько пятен в нем светло-рыжих и белых и две пары отчетливых глаз, и от порога, тут же, только войдя, только выставив вперед левую ногу, он приставил быстро к ней правую, каблук к каблуку, и поклонился чинно.

Он не объяснил бы, зачем это сделал и так серьезно и с такой учтивостью, и зачем потом потупил глаза, а не оглядел сразу все и всех бегуче, как это умел еще вчера Алексей Иваныч.

— Вот твое место, — указал старый, — иди-ка сюда вот… А на довольствие завтра зачислят… Денег на руки не получишь, — все одно скрадут…

— У меня были деньги… — вдруг вспомнил Дивеев.

— Это все записано в приемной… Нам известно… В случае нужно будет, мы дадим…

Это очень отчетливо слышал Дивеев; потом он сел на топчан, указанный старым, и не заметил, как он ушел, сидел, согнувшись, и смотрел между кончиками своих туфель, а когда захохотал кто-то около него, поднял глаза так осторожно, точно боялся ими обжечь или столкнуть того, кто хохочет, столкнуть в пропасть.

Необыкновенный ударил в него свет, почти нестерпимый для глаз (никогда в жизни не видел такого Дивеев!) — свет пластами, слоями, и в свете этом, прямо тут же, около, широкоухое, широкощекое, придавленное сверху, многозубое, розовое, безглазое лицо, подпертое снизу желтым воротом бушлата.

Тут только дошло до сознания слово "довольствие", как сказал надзиратель. Слова этого он не понял, — показалось "удовольствие"… И хохот около, как камни сыпались в уши…

— Удовольствие? — бормотал Дивеев в испуге. — Вот это удовольствие?..

Резкий вдруг мальчишеский окрик сзади:

— Много чубурахнул, дядя?..

И другой около голос, как камни в уши:

— Врозволочь пьяный!

И шершавое прошлось, как терка, по его левой щеке, и вылез спереди страшный, немигающий черный выпученный глаз и под ним нос курносый:

— А ну, дыхни!

Дивеев откачнул голову назад, наткнулся на чью-то жесткую руку… Вскочил, и все заходило кругами: ярчайшие полосы света, лица, бушлаты, топчаны… и сверлящая раздалась боль в обоих висках, такая боль, что высоко вздернул он брови и рот открыл широко, как мог, чтобы крикнуть в голос…

Но не крикнул, — так и остался с открытым ртом: вдруг показались страшно почему-то знакомыми маленькие серые глаза в набрякших веках, и он сдавил с усилием челюсти и подался к ним стремительно, бормотнув удивленно:

— Как?.. И вы… вы тоже здесь?..

— А ты ж меня откудова знаешь? — отозвались набрякшие глаза и придвинулись.

— Нет, нет! — откачнулся Дивеев.

Но придвигалось все набрякшее от спанья и безделья толстогубое налитое лицо:

— Стой, черт!.. Это не ты меня засыпал?.. Это с тебя я намедни шубу стащил?.. в Почтовом переулке…

— Волчью шубу?.. — догадался Дивеев.

— Эге, брат!.. А теперь кого-сь сам из шубы вытрусил?.. Сто-ой!..

И кто-то сзади — мальчишески звонко:

— Гладить его!..

И со всех сторон потянулись волосатые крупные руки, очень четкие в ярчайшем свете, с разжатыми пальцами, с грязными ногтями…

— Рас-тер-зают!.. — бормотнул Дивеев… Отбросился назад, наткнулся на стену, ударился об нее головой, крикнул и повалился на пол…

Но тут же на него навалился кто-то удушающей тяжестью и задышал ему в лицо зловонно… А вверху гогот, и навалилось еще тяжелее, и еще… и уже нельзя дышать, нечем. В мозгу Дивеева засветилось одно ясное слово: "Смерть!.." И потом все погасло.

И когда надзиратель — черный и в черной оспе — отпер дверь и вошел, все разбежались. На полу лежал Дивеев щекою в пол, ничком и без чувств. Его подняли, положили на топчан, намочили голову водою. Но он плохо понимал, даже и открывши глаза. Где он, и что с ним, и кто около, этого не мог объяснить ему и черный с синим шнуром на животе. Если он видел, как говорил ему что-то, — шевелились губы, желтели щербатые зубы, упирались в его глаза, — то не слышал; если он слышал (как камни сыпались в уши слова), то не понимал. В лицо черного, очень густо изъеденное оспой, только кое-где пучками воткнулись толстые волосы, и эти волосы больше всего занимали Дивеева. Он даже на локтях поднялся, чтобы рассмотреть их поближе, и вдруг сказал неожиданно твердо:

— Их надо сбрить!

— Че-го? Кого сбрить?

Черный только что грозил кому-то в сторону карцером, и у него было наигранно суровое лицо, когда он обернулся к Дивееву, но тот повторил настойчиво:

— Сбрить, да, сбрить!.. И тогда не будет такой пестроты!

— Я ж тебе говорю: пьян, как зюзя!

Звонкий мальчишеский голос, такой звонкий, что Дивеев страдальчески повел головой, лег и спрятал ее между поднятыми локтями, и все-таки будто полные уши набило камнями… Ноги он тоже поднял в коленях, и колени крупно дрожали. Черный вздумал было взять его за колени обеими руками и прикрикнуть на него:

— Ты-ы… что это, а?

Но колени расскочились и стукнулись.

Он подсунул свое загадочное лицо к самому носу Дивеева и сказал задумчиво:

— Между прочим… винного запаху нет…

А Дивеев на это настойчиво:

— Сбрить, сбрить, сбрить!

И кругом хохотали ошеломляюще, отчего зажал крепко голову в локти Дивеев и не разжимал, сколько ни требовал этого черный…

Потом он отчетливо очень слышал, как щелкнул дверной замок, а спустя немного еще раз щелкнул точно так же.

Потом было не то забытье, не то пробел в сознании, и только от ясно кем-то около сказанного слова "Симулянт!.." опять начал вбирать в себя и вспоминать Дивеев и прежде всего хотел понять, что значило это слово, и казалось, что как будто когда-то знал, но не мог понять. Однако знал почему-то (по знакомому оттенку голоса), что сказал это слово молодой в пенсне, в форменной барашковой шапке. Он стоял около и рядом с ним кто-то еще новый с лысым лбом и красным большим носом.

— Сядьте, Дивеев, — сказал этот новый негромко.

И удивленный Дивеев сел и поглядел на него с любопытством… Оглядел его широкий пиджак, желтую цепочку на жилете, брюки из черного шевиота, даже вычищенный носок левого ботинка.