Вадим Дамье - Стальной век: Социальная история советского общества Страница 48

   7- часовой рабочий день с трехсменной работой и интенсификацией ноч­ного труда[333][334]. В 1929 г. в качестве мощного средства, ведущего к «гро­мадному росту производительности труда»[335], была введена так называе­мая «непрерывка» - вначале в нефтяной промышленности и металлургии, затем - также в сфере управления и торговли. Рабочая неделя длилась теперь 4 дня, за которыми следовал выходной, рабочий день продлевался до 8 часов. В итоге нормальная семейная жизнь работников разрушалась, выходные не совпадали, досуг был дезорганизован. В 1937 г. власти выну­ждены были начать вводить новую систему 6-дневной недели, а в 1940 г. вернулись к традиционной 7-дневной неделе с одним выходным днем при

   8- часовом рабочем дне, что означало фактическое продление рабочего времени на 33 часов в месяц[336].

Официальная наука приводила аргументы в пользу продления рабоче­го времени и увеличения интенсивности труда. Основатель Государствен­ного института охраны труда и ведущий советский специалист в области трудовой гигиены С.И.Каплун заявил, что его учреждение пересмотрело принципы «теории утомляемости», которая, по его словам, «переоценива­ла» субъективное чувство усталости работника. Он назвал эту теорией орудием классового врага, его последней линией обороны. Утомляемость следовало преодолевать напряжением физических сил и воли[337].

С целью увеличить эксплуатацию труда работников и контроль над ним власти осуществили переход с почасовой оплаты труда на сдельную.

Число получавших сдельную оплату возросло с 1930 по 1932 гг. с 29% до 68%[338].

Об условиях жизни и труда людей на стройках первой пятилетки ярко рассказал писатель И.Эренбург в повести «День второй» (1932-1933 гг.). Речь шла о строительстве металлургического комбината в Кузнецке:

«У людей были воля и отчаяние - они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали... Кобель тщетно нюхал землю. По ночам кобель выл от голода и от тоски... Кобель вскоре сдох. Крысы попытались при­строиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним под землю, где тускло светились пласты угля. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. Таракан, догадавшись, что не найти ему здесь иного прокорма, начал кусать человека <...> Но люди не звери: они умели жить молча. Днем они рыли землю или клали кирпичи. Ночью они спали <...>

Люди пришли сюда со всех четырех концов страны. Это был год, ко­гда страна дрогнула <...> Оседлая жизнь закончилась. Люди понеслись, и ничто больше не могло их остановить. Среди узлов вопили грудные мла­денцы. Старики отхлебывали суп из ржавых жестянок. Здесь были укра­инцы и татары, пермяки и калуцкие, буряты, черемисы, калмыки, шахтеры из Юзовки, токари из Коломны, бородатые рязанские мостовщики, комсо­мольцы, раскулаченные, безработные шахтеры из Вестфалии или из Силе­зии, Сухаревские спекулянты и растратчики, приговоренные к принуди­тельным работам, энтузиасты, жулики и даже сектанты-проповедники <...> По базарам Украины ходили вербовщики: они набирали рабочих. Глухие деревни Севера всполошились, узнав, что в Кузнецке людям дают сапоги <...> Казахи... никогда не видали ни заводов, ни железнодорожного полот­на. Им сказали, что где-то на севере еще можно жевать и смеяться. Тогда, подобрав полы своих длинных халатов, они пошли <...>

На стройке было двести двадцать тысяч человек. День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семья спала на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытаясь оградить свои ночи от чужих глаз <...> Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил - перед ним была лютая сибирская зима <...>

Люди жили, как на войне. Они взрывали камень, рубили лес и стояли по пояс в ледяной воде, укрепляя плотину <...> Они устанавливали, что ни день, новые рекорда, и в больницах они лежали молча с отмороженными конечностями <...>

Летуны приезжали, чтобы сорвать спецодежду, Приезжали также кре­стьяне из ближних колхозов - «подработать на коровку». Приезжали и ком­сомольцы...: они строили гигант. Одни приезжали изголодавшись, другие уверовав. Третьих привозили - раскулаченных и арестантов, подмосковных огородников, рассеянных счетоводов, басмачей и церковников.

На пустом месте рос завод, а вокруг завода рос город, как некогда росли города вокруг чтимых народом соборов <...> Все иностранцы гово­рили: постройка такого завода требует не месяцев, но долгих лет. Москва говорила: завод должен быть построен не в годы, но в месяцы. Каждое утро иностранцы удивленно морщились: завод рос.

В тифозной больнице строители умирали от сыпняка. Умирая, они бре­дили... Умирая от сыпняка, они еще пытались бежать вперед. На место

■а-10

мертвых приходили новые» .

Сталинский режим извлек определенные уроки из провала темпов роста, намеченных на первую пятилетку. Плановые задания на вторую пятилетку (1933-1937 гг.) были скорректированы в сторону большой уме­ренности. В результате удалось добиться большего, чем в предыдущее пятилетие, экономического роста (по официальным данным, промышлен­ное производство выросло более чем в 2 раза) и в пять раз большего по­вышения производительности труда. В строй вступили 4500 промышлен­ных предприятий[339][340]. Страна перешла на самообеспечение основными промышленными изделиями и машинами. Резко увеличился выпуск воен­ной продукции, осуществлялась механизация сельского хозяйства. Но все это сопровождалось по-прежнему низким уровнем жизни и глубоким кри­зисом сельского хозяйства.

Одновременно режим пошел на меры, которые иногда определяют как «сталинский неонэп»: распределение по карточкам заменялось тор­говлей, допускались «колхозные рынки», был «реабилитирован» рубль, поощрялись личные подсобные хозяйства крестьян, провозглашался «хозрасчет» (то есть использование ценовых и стоимостньг^-йритериев) в промышленности. Но эта политика существенно отличаюсь от старого нэпа. По словам российского историка В.Роговина, она сочетала «ослаб­ление административно-командных рычагов в управлении экономикой с усилением социальной дифференциации и непрерывным нагнетанием политических репрессий ради подавления всякой оппозиционности и критики... ради закрепления господствующей роли бюрократии и режима личной власти»[341].

Экономическое развитие периода второй пятилетки сопровождалось дальнейшим ухудшением социального положения трудящихся. На пред­приятиях усиливалось всевластие директора. Один из лидеров режима Л.М.Каганович провозгласил: «Мастер является полновластным начальни­ком цеха, директор является полновластным начальником завода, и каждый из них обладает всеми правами, выполняет все обязанности и несет ответ­ственность, которые сопутствуют этим должностям». Его брат М.М.Ка- ганович, высокопоставленный работник Наркомата тяжелой промышлен­ности подтверждал: «Нужно прежде всего укрепить единоначалие. Нужно исходить из того основного положения, что директор является полным единоначальником на заводе. Все работники завода полностью ему подчи­няются»[342][343]. Директора получили право регулировать зарплату и нормы труда работников.

Секретарь Центрального совета профсоюзов (ВЦСПС) Г.Д.Вейнберг писал в 1933 г. в профсоюзном органе - газете «Труд»: «Они (рабочие) не должны защищаться от своего правительства. Это совершенно неправиль­но... Это подмена хозоргана... Это «левацкое оппортунистическое извраще-

342

ние, срыв единоначалия и вмешательство в оперативное управление» . С 1934 г. практика коллективных договоров фактически не существовала. В 1940 г. председатель Центрального совета профсоюзов Н.М.Шверник заявлял: «...когда план является решающим началом в развитии нашего народного хозяйства, вопросы заработной платы не могут решаться вне плана, вне связи с ним. Таким образом, коллективный договор как форма регулирования заработной платы изжил себя»[344].

В рамках политики повышения норм выработки режим широко ис­пользовал так называемое «социалистическое соревнование», поощряя конкуренцию между самими работниками. О том, как это делалось, свиде­тельствует история «стахановщины». В августе 1935 г. шахтер А.Г.Ста­ханов превысил сменную норму добычи угля почти в 15 раз. Его «опыт» широко рекламировался и внедрялся и в других отраслях экономики, был официально «рекомендован» пленумом ЦК партии. В действительности каждое из подобных достижений было специально «организовано» (с по­мощью создания особых условий работы) с тем, чтобы затем провести в 1936-1938 гг. массовое повышение норм выработки по всем отраслям. Один шахтер-эмигрант назвал «стахановщину» «новым выжиманием пота и крови из рабов «социалистического государства»»[345]. Не зря рабочие ненавидели «стахановцев»! Власти наказывали за убийство «стахановцев» как за политический терроризм (статья 58-8 Уголовного кодекса РСФСР; наказание - расстрел).