Александр Гера - Набат-2 Страница 5

Он почувствовал себя безмерно одиноким, как любой капитан, имеющий возможность выбросить за борт кого угодно и не имеющий только одной возможности — оставить вот так запросто корабль. И ничего не поделаешь, остается ждать и надеяться, что его поступки правильно поймут, пробоину заделают или сообщат вовремя о беде, чтобы последним, но сойти с корабля.

«Вот так, Ваня, — мысленно обратился он к Бурмистрову с укоризной, — еще издается самая лживая газета «Правда», а провидение велит возвращаться в пещерный век».

— Какая помощь нужна? — остался капитаном Гречаный.

— Прежняя. Денежки и место для создания лаборатории.

Момот не упомянул ничего из арсенала намеков, и Гречаный поспешно ответил:

— Будет все необходимое. Ручаюсь.

Рук не пожимали. На том и разошлись.

Отставку Момота Бурмистров принял без злорадства. Ушел и ушел. Освободилось место для своего человека, можно служить казачеству дальше и, само собой, очищать Россию от чужеродных элементов. Для казаков в первую очередь необходимо пространство, пусть молодежь заменит их в Сибири; а то никто им не указ: плейер на уши, глаза в компьютер, а как папа с мамой холодильник пополняют — это чужие Проблемы. Так пусть казачки помашут нагайками над прыщавыми задницами, привьют детишкам духовность…

Прежний Ванечка, отзывчивый паренек, давно заматерел, и перемены в нем окружающие увидели. Он не перенял манеры Судских в работе, зато властная натура Воливача пробудилась в нем сразу. Манеры обходных действий он четко перенял, умение помалкивать до поры, а потом напомнить и оставаться незапятнанным. После Момота Бурмистров решил разобраться с прежним наставником.

Судских занимал пост главы комитета прогнозирования — ввели такой по его просьбе, — и с ним Иван решил не миндальничать, не испрашивать президентского разрешения: вызвал к себе на Лубянку на первый случай.

— Игорь Петрович, что это вы последнее время Сумарокова нахваливаете? — спросил он, едва Судских степенно вошел в кабинет. Прихлебнул чай с лимоном, не поздоровался, не потрудился встать навстречу.

Судских властные повадки бывшего подчиненного воспринял с грустной усмешкой, ответил ему независимо:

— Никогда ни его общество, ни самого Сумарокова я не хвалил. Даже наоборот, предупреждал президента, когда был вхож к нему, поблажек не делать. Антисемитизм, антагонизм — изнанка одна — вред обществу, его раскол.

— Про это не надо, — выставил обе руки вперед Бурмистров. — Хвалили ведь Сумарокова?

— Повторяю: никогда и нигде.

— А у меня другие сведения, — перебил Бурмистров. — Вы давеча выступали перед студентами прикладной математики и микросенсорики и сказали, что «Меч архангела Михаила» следует беречь и пользоваться им в крайних случаях. Как это понимать?

— Ах вот оно что, — опять грустно усмехнулся Судских. — Без кавычек надо понимать. Термин такой в микросенсорике.

Только чего вдруг не Сумароков дает ответы Бурмистрову, а Судских? — развлекался он, разглядывая важного Ванечку за председательским столом. Пододвинул стул и сел удобнее, не раздеваясь, нога на ногу.

— Работа у нас такая, — не без издевки ответил Бурмистров. — Чтобы кое-кто не заблудился в дебрях.

— Не заблудится, — успокоил Судских. — Поскольку я объяснил непричастность к обществу архангела Михаила, могу идти?

— Когда скажу, пойдете, — перешел на жесткий тон Бурмистров. — С завтрашнего дня прошу составлять для меня детальный отчет о проведенных экспериментах. Я должен быть в курсе.

— Чего не выучил Гансик, того не выучит Ганс.

— Игорь Петрович, не надо риторики. Я вас уважаю, но хочу предупредить: вольнодумства не потерплю ради безопасности страны.

— Эх, Ваня, Ваня, — хмыкнул Судских, прикрывшись ладонью. — Не тем боком подрумянился ты в нашей духовке.

Иван выпучил, глаза, а Судских перешел на жесткий тон:

— Шашкой махать, когда она под рукой, всяк умеет. А не боязно поскользнуться на ровном месте, пугая учителей?

— Так это вы меня пугать надумали? — упер руки в стол Иван.

— Сиди! — осадил Судских. — Ты мне даже стул не предложил, чаек попиваешь, засранец эдакий, недоучка хренов, а замахиваешься на неподвластное! До тебя здесь не один начальник сковырнулся только потому, что считал себя властителем тайн!

Таким Иван никогда не видел Судских. И вряд ли кто видел. Бывший шеф постарел, стал суше фигурой, и сухость его слов вспыхнула от нечаянной искры Ванечки.

— Запомни, Ванятка, меня раньше мало интересовали посты, а теперь вовсе. Место мало красит человека. Как был ты для меня Ваняткой, так и остался. Поэтому с пустяками не беспокой, никаких отчетов я составлять не буду.

«А не пугнуть ли его на самом деле?» — загорелся Судских.

Не прощаясь, он встал, зыркнул глазами и покинул кабинет, а Бурмистров никак не мог сообразить, как из стакана переместился на бумаги кружок лимона? Не мог он задеть стакан — чай на месте…

1 — 3

Горячность никогда не была в характере Ивана Бурмистрова, и возмущение Судских он воспринял как факт и только с простеньким выводом: на него обиделся старый человек. Л в чем, собственно, дело? Когда-то он повиновался ему беспрекословно, теперь он желает видеть все винтики закрученными — только и всего.

Ладно, Судских он на время оставит в покое, а за Момота возьмется основательно и неторопливо.

Походив по просторному кабинету, он прикинул, как именно следует бороться с крамолой, чтобы не вмешался президент, не заступался за старых товарищей. Скрип хромачей убеждал его в силе и правильности действий.

Для начала он вежливо пригласил Момота на Лубянку: следует, так сказать, определить политику двух всесильных ведомств.

Момот появился, если так можно выразиться о шестидесятилетием человеке, с ясным взором младенца. Ванечка немного робел перед ним, памятуя прежние давние встречи, но именно преодоление робости в себе казалось ему наиболее важным для успеха.

Возможно, тактика Ванечки принесла бы свои плоды в будущем, но Момот до Лубянки общался с Судских и был с ним согласен: если Бурмистрова не осадить сразу, он натворит дел. Президент вожжи отпустил — ни шпионов вокруг, ни оппозиции внутри, а междуусобной грызней пусть Ванечка занимается самостоятельно.

Момот с послушным видом и Ванечка с открытым лицом.

Бурмистров усадил гостя не к столу, а в кресло в уголке отдыха, сам сел напротив, и беседа потекла. Зачем рядить долго, если факт причастности Момота к убийству Либкина установлен?

— А я пока не слышал, что существует уголовное дело по этому факту. Во всяком случае, в Генпрокуратуре его закрыли сразу за отсутствием улик. Президент не имел претензий.

— Разумеется, — согласился Иван. — Докладывал президенту Генеральный прокурор. По-товарищески.

— Будем откровенны, Иван Петрович, вам нужен компромат?

— Компроматов хватает. Я хочу разобраться по справедливости. Я вообще за справедливость.

«Мельчает народец, — посетовал про себя Момот с ухмылкой. — Теперь уже от сытости главному жандарму страны мерещится революционная ситуация. Логика рассуждений забылась, а рефлексы остались — гавкать надо, а то кормить не будут».

— Георгий Георгиевич, ваши услуги неоценимы, однако наше государство именно благодаря справедливой политике возродилось.

— Которую я повсеместно насаждаю, — за Бурмистрова продолжил Момот с изрядной толикой дурашливости в голосе. — Справедливость, знаете ли, с какой стороны баррикады смотреть. Помните, в прошлом веке диваны в кучу сваливали, пролетки, двери трактиров выламывали — это хорошие люди делали ради справедливости, а плохие со своей справедливостью стреляли в хороших, а потом новые двери ставили и новые диваны покупали.

Бурмистров нахмурился, и Момот поспешил стать серьезным:

— Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десеть крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не станете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обманули. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне — холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную — привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончились под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а рыжую команду жалели.