Бэзил Гарт - История Первой мировой войны Страница 5

Гольштейн был хитер: под своим «разумным соглашением» он подразумевал не союз равных, а взаимоотношения господина и вассала. Но как бы ни было беспомощно и бессильно в своих деяниях британское правительство, и каким бы беспомощным оно ни могло казаться человеку, пропитанному философией «железа и крови», — все же этого недостаточно, чтобы объяснить удивительную самонадеянность Гольштейна. Это показывает, что действительные заботы Германии и причины этих забот лежали не в каких-либо достойных Макиавелли дьявольских замыслах. Корни этого надо искать скорее в ослеплении — в таком состоянии, которое правильно выражается словами школьника, жалующегося, что у него «пухнет голова».

Первой попыткой Британии укрепить свои позиции в другом направлении был заключенный ею в 1902 году союз с Японией.[6] Европейское значение этого союза заключается не в том, что он отвел Британию от Германии, а в том, что он пытался создать новый барьер между Британией и двойственным союзом. Союз этот вырос из оригинального предложения Чемберлена о договоре между Британией, Германией и Японией в тесном содружестве с США. Германия на это не пошла, отстранилась и Япония. Японский государственный деятель, маркиз Ито, предпочитал искать союза с Россией — и отказался от этого намерения только потому, что приезд его в Петербург был отсрочен успехом переговоров в Лондоне между японским послом бароном Хаяси и лордом Ленсдоуном, британским министром иностранных дел. Но и тогда высший совет японских государственных деятелей, несмотря на давление Ито, колебался и не хотел согласиться на союз с Британией. Косвенным результатом этого союза явилось ускорение русско-японской войны, исход которой оказался мало желательным и мало приятным для Британии.

Дело в том, что в 1904 году в европейской обстановке произошла трагическая перемена. Всего пять лет назад Франция была так сердита на Британию за Фашоду[7], что почти забыла про Эльзас-Лотарингию. Но боязнь Германии оказалась глубже; это позволило государственным деятелям Франции в 1901 году легче пойти на предложение Чемберлена, когда последний осуществил свою угрозу, высказанную им Германии. Первый шаг в переговорах между Ленсдауном и французским послом Полем Камбоном должен был урегулировать трения в наиболее чувствительной области — в вопросе колоний. Наиболее крупным препятствием был Египет — все еще лелеемый объект французского честолюбия. Надо считать безусловным дипломатическим подвигом то, что признание фактического господства Британии в Египте было куплено ценой обмена на признание прав Франции занять, если это ей удастся, Марокко. Соглашение было подписано в апреле 1904 года.

Распространенное убеждение, что честь заключения этого соглашения принадлежит королю Эдуарду VII, является легендой. Тем более неверно весьма популярное в Германии мнение о нем как о человеке, ткавшем вокруг Германии макиавеллиевскую паутину, и о том, что именно поездка короля в Париж создала атмосферу, при которой данное соглашение стало возможным. На деле вначале королю был оказан холодный прием — но его такт и способность понять французов вкупе с чисто республиканской любовью последних к «величествам» растопили первоначальный лед, а при последующих визитах был найден и общий язык. Поэтому, хотя и неверно утверждение, что именно Эдуард VII создал это новое согласие, он все же сделал его более сердечным.[8]

Но куда сильнее помог этому сам кайзер. Глубоко уязвленный тем, что любовница, авансы которой Германия отвергла, осмелилась отдать свое сердце другому, кайзер усилил свою работу по внесению раздора в ряды соперников. Усилия его были направлены к тому, чтобы сломать франко-британское соглашение, а совпавшая по времени русско-японская война явила и удобный для этого случай.

Первый шаг кайзера потерпел неудачу, так как царь, желавший спокойствия, отклонил его совет послать Черноморскую эскадру в Дарданеллы, чтобы обезопасить себя со стороны Британии. Но когда Балтийская эскадра, последний морской козырь России, отправилась на Дальний Восток и в пути получила ложную информацию (впоследствии русские утверждали, что информация эта шла из немецких источников), что японские миноносцы поджидают эскадру в Северном море. Вследствие панической обстановки русские открыли огонь по британским траулерам, а затем ничего не сделали, чтобы загладить свою ошибку. Это едва не привело Россию и Британию к войне.[9] В течение нескольких дней британский Флот Канала следовал по пятам за русской эскадрой. В конце концов напряжение разрядилось получением сообщения царя с выражением сожалений, посланного им против воли той партии в России, которая стояла за войну. В таких обстоятельствах царь, обиженный своим унижением, к восторгу кайзера предложил коалицию России, Германии и Франции, «чтобы уничтожить высокомерие и наглость Англии и Японии».

Кайзер срочно отправил по телеграфу проект договора между Россией и Германией, но настаивал, чтобы царь не сообщал о нем Франции, мотивируя тем, что «как только русско-германский договор станет совершившимся фактом, германские соединенные силы окажут на Францию сильное влияние» — и добавив, что «прекрасным средством охладить британское нахальство было бы произвести несколько военных демонстраций на персидско-афганской границе…» Однако царь, подумав, остыл.

Второй шаг Германии оказался исключительно неудачным, но за него кайзер ответственности не несет. Теперь, когда было уже слишком поздно, кайзер попытался обаять Францию вместо того, чтобы угрозами постараться разлучить ее с Британией. Однако Бюлов и Гольштейн организовали визит кайзера в Танжер, чтобы там речью, которая била по притязаниям Франции в Марокко, «бросить ей вызов».[10] Бюлов продолжал идти по той же дороге, требуя созыва конференции для обсуждения будущего Марокко.

Вызов этот был брошен в неудачный для Франции момент. Французская армия тяжело переживала один из своих периодических кризисов. Россия была скована Японией, а французский премьер-министр Рувье сомневался как в надежности, так и в ценности поддержки Британии. В конечном счете в жертву был принесен французский министр иностранных дел Делькассе, а Франция согласилась на требования Германии. Бронированный кулак нанес ей новую ссадину — но это лишь теснее сблизило Британию и Францию.

Третьим шагом Германия обязана личной инициативе кайзера. В июле 1905 года на борту царской яхты в Бьорке кайзер внезапно вытащил из кармана проект договора и на своем смешанном «Вилли-Никки» английском языке спросил: «Хотели бы вы подписать это? Это стало бы очень милым воспоминанием о нашем entervue».

Кайзер рассказывает, что когда Николай ответил: «Да, хочу!», «слезы радости показались на моих глазах, мурашки побежали по спине…», и он почувствовал, что все его предки, включая Grandpapa и «старого прусского бога», дали ему свое благословение.[11]

Эта царственная дипломатия, как бы серьезны ни были ее последствия, имела и обратную — смешную сторону. Одно из писем кайзера к его «любимому Никки» носит восхитительный коммерческий оттенок:

«Теперь, когда программа обновления вашего флота опубликована, я надеюсь, вы не забудете напомнить своим, чтобы они не оставили в стороне наши крупные фирм в Штеттине, Киле и т. д. Фирмы эти, я уверен, обеспечат вам великолепные экземпляры линейных боевых судов».[12]

Мелодрамой отмечено и огорченное письмо кайзера Бюлову, который угрожал отставкой, так как договор шел вразрез с его личными антифранцузскими настроениями в Марокко:

«В то утро, когда ваша отставка будет мной получена, император перестанет существовать на этом свете. Подумайте о моей бедной жене и детях!»

Но когда царские министры увидели договор, они возразили, что договор этот идет вразрез с союзом с Францией и что достаточно простого намека на него, дабы вызвать резкие протесты Франции. Таким образом это произведение искусства спокойно ушло в обширную дипломатическую корзину для бумаг.

В оправдание кайзера следует сказать, что в это время у него были некоторые причины для личной неприязни к Британии, хотя неприязнь эта родилась главным образом вследствие его постоянной привычки достигать желаемого посредством угроз. Его импульсивный натиск нашел ответ в лице Джона Фишера[13], только что назначенного морским министром, который все время говорил о «превентивной войне» и откровенно высказывался, что, если Германия не ограничит гонку своих морских вооружений, ее флот будет «копенгагирован» по методу Нельсона.

Эти дикие утверждения производили, естественно, большое впечатление в Берлине — но куда меньшее впечатление в Лондоне. Участие короля Эдуарда VII как причины трений было скорее личным, чем политическим. Немножко больше терпимости к gaucherie[14] племянника могло бы помочь смягчить отношения. Лорд Ленсдаун сообщал, что «кайзер говорит и пишет о своем брате-короле в таких выражениях, которые заставляют краснеть».