Анатолий Гладилин - Евангелие от Робеспьера Страница 5

Авангард женщин входит во дворец «Малых забав». Майяр выступает от имени Парижа и говорит с Учредительным собранием в повелительном тоне.

У ограды королевского дворца начинается перестрелка между солдатами фландрского полка и версальской буржуазной милицией. Женщины врываются во дворец. Король обещает позаботиться о хлебе для народа. Мужественные депутаты в свою очередь не хотят ударить лицом в грязь перед столь многочисленными представителями слабого пола и посылают решительную делегацию к королю.

Уже поздний вечер, а за окнами гудит огромное людское море. Король ведет себя на редкость покладисто. Он подписывает Декларацию прав и декреты Собрания.

И тогда, блистая амуницией и звеня шпорами, появляется маркиз Лафайет.

Король на секунду пугается: новый Кромвель? Но нет, маркиз действует по-иному. Он, словно персонаж известной комедии, говорит примерно следующее: все спокойно, спите горожане! Роль железного диктатора не для Лафайета. Он выступает как «великий усыпитель», и весьма успешно.

Странный сон окутывает ночной Версаль. Спят в казармах солдаты. Мастеровые из Сент-Антуанского предместья расположились прямо на площади. Во дворце «Малых забав» на скамьях депутатов устроились женщины, вывесив для просушки промокшие юбки. Сами депутаты мирно почивают в своих домах. Утомленный Людовик XVI спит в королевской спальне. Королева Мария-Антуанетта – на своей половине… с графом Ферзеном. Не надо осуждать слабую женщину – в такие ночи страшно быть в одиночестве.

Но вот приходит рассвет и вместе с ним – неизвестные вооруженные люди в комнату королевы. Они убивают часового. Граф Ферзен, как галантный кавалер, буквально растворяется в воздухе (наверное, чтобы не скомпрометировать свою возлюбленную). Королева, полуодетая, бежит через длинные коридоры в покои короля.

И снова перед дворцом бушует разгневанная толпа. Король появляется на балконе с женой и детьми, кое-как одетый и дрожащий (вероятно, от утренней сырости). Добрый король очень приветлив. Народ требует, чтобы он переехал в Париж? А кто спорит?

Так кончился Версаль.

Людовика XVI привезли в столицу, и, хотя он еще значился королем – фактически был пленником Парижа. Хозяином страны стало Учредительное собрание.

Так кто же продвинул революцию дальше? Кого можно назвать героями версальского периода?

Может, это были виконт де Ноайль и герцог Эгийон, которые поступили мудро и дальновидно, предложив дворянскому сословию добровольно, без пролития крови покончить с феодализмом?

Или на самом деле героем оказался маркиз де Лафайет, благоразумно присоединивший национальную гвардию к народной депутации?

Или революцию вели Мирабо, Барнав, Малуэ, Бальи и прочие депутаты, которые в жарких парламентских дебатах сломили яростное сопротивление реакционеров и убедили Собрание провозгласить Декларацию прав человека и гражданина?

Что ж, не будем иронизировать над либеральными депутатами-дворянами, которые сделали все, что могли (правда, не так уж добровольно, вспомним, что по их поместьям уже гулял красный петух), для осуществления своего государственного идеала. Помянем их сейчас добрым словом, потому что скоро во Франции застучит нож гильотины, и сам факт биографии – дворянское происхождение – будет расцениваться как преступление.

Конечно, депутаты, которые, не жалея голосовых связок, отстаивали принцип будущей конституции, наверняка считали себя отчаянными реформаторами. Они были уверены, что ведут революцию.

Так кто же был героем версальского периода? Нам, теперешним историкам, вопрос ясен: парижский санкюлот и французский крестьянин! Но «люди 1789 года» не знали той простой истины, что революцию делает народ.

И должно было пройти немалое время, пока один депутат понял, что революцию ведут не популярные ораторы, что она продвинулась вперед потому, что народ взял Бастилию, потому, что крестьяне стихийно восстали против феодальных пут, потому, что парижская беднота пошла на Версаль. И вероятно, этот депутат не сразу принял как аксиому тезис «народ всегда прав». Он еще тщательно взвешивал доводы «за» и «против», он колебался, присматривался, выжидал и пока не рвался на трибуну Собрания.

…Время – художник бесспорно гениальный – работало над картиной «Великая французская революция». Прямо на холсте оно набрасывало рисунок, а потом видоизменяло его или попросту стирало и замазывало. Каждый день на этом полотне появлялись десятки, а то и сотни новых фигур. Часто случалось, что одна какая-нибудь личность выдвигалась на первый план, оттесняя своих соседей, загоняя их в углы или вообще выбрасывая из картины. Бывало, фигура красовалась на полотне неделю, а то и несколько месяцев. Но чаще всего она исчезала на следующий день, и на ее месте появлялись другие деятели. Казалось, что они останутся навсегда, но шли недели, фигуры эти тускнели, замазывались, появлялись новые, и никто не мог вспомнить даже имен прежних героев.

В этом многокрасочном калейдоскопе гигантов и карликов, трибунов, проходимцев, фанатиков очень трудно было уследить за кем-нибудь одним, определенным. Сегодня он на первом плане в гордом одиночестве, а через неделю выглядывает из-за спины более чем сомнительной публики. Только привыкли к тому, что какая-то группа находится слева – глядь, она уже сместилась в центр или направо. Попробуй что-нибудь пойми, когда в одно прекрасное утро твой романтический, добродетельный идеал появляется с плутовской рожей, а лицо вон того комического персонажа вдруг приобретает трагические черты.

И естественно, что современник терял голову от бесконечного мелькания сотен новых типажей. Сбитый с толку и растерянный, он каждый день с надеждой вглядывался в изменившуюся картину, мучительно соображая: кто же настоящий? кто же останется? Современник не мог предположить, что время – художник не только своеобразный, но и несколько жуликоватый, что полотно, на котором он рисует, имеет сходство с гербовой бумагой: посмотришь его на свет, словно крупную ассигнацию, и вдруг видишь ранее совсем незаметный профиль человека.

Время, посмеиваясь, малюет этюды, но потом грянет час, и оно обведет профиль, наложит краски, и все ахнут: «Вот он! Где же он был раньше?» А он был тут, в центре картины, только современник не мог его различить, потому что поднять это неоконченное полотно и посмотреть его в свете будущего можем только мы, живущие в другом веке.

Велико было бы удивление современника тех событий, если бы он взглянул на картину 1789 года хотя бы из девятнадцатого столетия:

– Как мало, оказывается, нанесено штрихов! Сколько еще свободного места! Как несовершенна композиция! Поблекли и стушевались фигуры знакомых героев, зато явственно проступили черты нового лица. Что это за человек? Почему у него такой пристальный и недобрый взгляд? Почему он оставался незаметным, этот депутат из города Арраса?

Глава IV. Учредительное собрание

Я видел в истории, что все защитники свободы подвергались клевете, но их угнетатели тоже погибли.

Каждое событие кроме своего исторического значения несет в себе для каждого человека последствия частного порядка. И нельзя точно определить, что важнее для человека – исторический смысл событий или то, как они сказываются лично на нем.

Конечно, депутаты Учредительного собрания понимали в той или иной степени значение великих перемен, происходящих во Франции. Но всегда ли поведением депутатов руководил высший смысл? Не примешивались ли тут чисто личные мотивы? Честолюбивые надежды и жажда популярности? Сведение счетов и сословные интересы? Разочарование, что не достается та роль, на которую рассчитывали? Зависть к более удачливым, ловким и талантливым?

Будем объективны: работа Учредительного собрания имела необратимые последствия не только для всей страны, но и для самих депутатов. Люди, которые 5 мая 1789 года приветствовали короля в зале дворца «Малых забав», думали не только о преобразовании общественной и политической жизни Франции, но и о своей, личной роли в грядущих событиях.

Провинциальные оракулы, философы и демосфены – актеры, срывавшие аплодисменты на маленьких любительских спектаклях, – были выпущены на большую сцену.

И начались неожиданности. Многие сразу вышли из игры, потому что их не устраивало само «содержание пьесы». Другие поняли, что им просто противопоказано находиться на сцене: одно их присутствие вызывает ехидный смех публики, лучше уж тихо сидеть в зрительном зале подальше от рампы. Иные, которым, на провинциальных подмостках пророчили славное будущее, быстро сникли; не соглашаясь быть статистами, они в дальнейшем вообще предпочли не выступать. И наоборот, какие-то ранее неизвестные молодые люди неожиданно выдвинулись на первые роли.