Владимир Земцов - 1812 год. Пожар Москвы Страница 5

Миновав переправу, русские и французы, офицеры и солдаты, снова перемешались. Неаполитанский король оказался среди русских, он остановился и возвысил голос:

— Есть ли офицер, который говорит по-французски?

— Да, сир, — ответил один юный русский офицер, приблизившийся к нему.

— Кто командует арьергардом?

Юный офицер сделал несколько шагов и представил королю пожилого офицера с воинственной фигурой, одетого в «форму регулярного казака».

— Спросите его, я прошу Вас, знает ли он меня?

— Он говорит, сир, что знает Ваше величество; и что он всё время видел Вас в гуще огня.

Этот, в общем-то, правдивый ответ не мог не польстить Неаполитанскому королю[71].

Во время этого короткого разговора Неаполитанский король обратил внимание на бурку (французы пишут о небольшой шубе) с длинной шерстью, которая хорошо служила пожилому офицеру на биваках. Офицер тотчас же снял её со своих плеч и предложил королю, которую тот принял. Король, застигнутый любезностью русского офицера врасплох, и не имея ничего, что можно было бы подарить взамен, обратился к ординарцу императора Гурго, оказавшемуся рядом: «Дайте мне Ваши часы». Гурго, скрепя сердце, вынужден был расстаться со своими очень красивыми и дорогими часами[72].

Вообще, в те несколько часов 14 сентября, пока продолжалось шаткое перемирие, произошло множество сцен своего рода «братания» солдат воюющих армий. Леопольд Голуховский, капитан польского генерального штаба, помощник начальника штаба корпуса Понятовского, был послан своим начальником к Милорадовичу для переговоров. Сопровождаемый казачьим офицером, Голуховский въехал в город. Всюду были колонны отступавших русских солдат и нестройные толпы беженцев. Завидев офицера в неприятельском мундире, русские стали кричать: «Мир! Мир!» Голуховский потом уверял, что отнюдь не чувствовал себя хотя бы в малейшей опасности, а наоборот, всюду встречал наилучший приём и выражение дружеских чувств[73].

Некоторые очевидцы этих сцен демонстративного дружелюбия солдат двух воюющих армий приметили одну характерную вещь: «…в то время как мы дружески общались, — писал один из очевидцев, — собаки обеих армий были менее дружелюбны. Они косо поглядывали, оставаясь на некотором расстоянии друг от друга, и не прекращали злобно ворчать; и эти звуки предупреждали нас о продолжительности их злопамятства»[74].

Двигаясь через Арбат, кавалеристы французского авангарда наконец-то «встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы. Наши офицеры, — писал Роос, — приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо, но все-таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов всё стояли люди, имевшие вид прислуги. Во внутренних частях города мы наткнулись на истомленных русских солдат, отсталых, пеших и конных, на брошенный обоз, на серых убойных быков и т. д. Всё это мы пропускали мимо. Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам…»[75]

Когда голова авангарда проезжала через рынок, внимание кавалеристов привлекли деревянные лавки, которые были открыты, а перед дверями на улице валялись разбросанные в беспорядке товары, словно «здесь хозяйничали грабители». «Мюрат, — вспоминал Роос, — проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен»[76].

В голове авангарда, недалеко от Мюрата, оказался в те минуты еще один будущий мемуарист, обер-лейтенант 5-го шеволежерского полка «Ляйнинген» А. Муральт. С восторгом молодости он вначале наблюдает чудесное «театрализованное шествие» авангарда, вступающего в русскую столицу, любуется необыкновенным костюмом Неаполитанского короля, но сразу вслед за этим оказывается поражен пустынностью широких улиц и смертельной тишиной обезлюдевшего города. «Никто не смотрел на нас из окон», — напишет он[77].

Это движение сомкнутыми колоннами, сразу вслед за неторопливо отступающими казаками, «совершалось крайне медленно, остановки были очень часты» (Роос). Ближе к четырем часам пополудни, миновав Арбатскую площадь, французский авангард увидел в конце улицы Воздвиженки краснокирпичные стены московского Кремля. В начале пятого возле Троицких ворот Кремля произошла знаменитая стычка солдат Мюрата с горсткой вооруженных москвичей.

Это событие, хоть и незначительное с военной точки зрения[78], в отечественной историографии приобрело символическое звучание. По версии А.И. Михайловского-Данилевского (он не указал источники своих сведений), ставшей основой для описания этого сюжета А.Н. Толстым в «Войне и мире», вначале был сделан выстрел по Мюрату, когда тот въезжал в Николькие ворота (?! — В.З.). Одновременно некий ратник московского ополчения бросился на «одного польского офицера, вероятно, приняв его, по богатому мундиру, за генерала, может быть и за самого Бонапарта, и убил врага». Уже после этой сцены у Никольских ворот французы произвели три выстрела из пушки по толпе народа, собравшегося у Арсенала. Наконец, один из крестьян «кинулся на офицера, бывшего при орудии, раздробил ему прикладом череп и рвал его лицо зубами»[79].

Постепенно в отечественной историографии появляется несколько иная картина. Вот, например, версия Е.В. Тарле: «…когда головной отряд кавалерии Мюрата подошел к Кремлю, оттуда из-за запертых ворот раздалось несколько выстрелов. Французы ядром выбили ворота и картечью перебили несколько человек, там оказавшихся». И далее: «Когда французы ворвались в крепость, то один из защитников с необычайной яростью бросился на французского офицера, стараясь задушить его, и зубами прокусил ему руку. Он был убит, как и остальные»[80]. Не менее патетически описал этот эпизод Л.Г. Бескровный: французы направили огонь пушек «против горстки русских патриотов, которые, запершись в Кремле, обстреляли подошедший к нему французский авангард. Мюрат приказал ядрами разбить ворота Кремля. Артиллеристы вломились в Кремль и расстреляли его безымянных защитников»[81].

Пожалуй, только А.Н. Попов отважился на то, чтобы заметно снизить патриотический накал этого эпизода, честно сказав, что эти несколько сот патриотов представляли собой пьяную толпу городских подонков, накануне растерзавших брошенное им Ростопчиным тело «предателя» М. Верещагина, а теперь, разнося оставшиеся без присмотра кабаки, решившие отразить армию Наполеона[82].

Если оставить в стороне описания отечественных историков и обратиться к свидетельствам очевидцев с русской стороны, то их оказывается весьма немного. Главным (и чуть ли не единственным) русским свидетелем этого эпизода оказывается А.Д. Бестужев-Рюмин, чиновник Вотчинного департамента, наблюдавший сцену (точнее, часть сцены) из окон Сенатского здания. Из текста его воспоминаний следует, что солдаты французского авангарда вынуждены были выломать Троицкие ворота, так как те были заперты (при этом из текста не ясно, были ли ворота выбиты орудийными выстрелами, либо взломаны как-то иначе). После этого в ворота въехало несколько «польских улан», которые начали рубить стоявших у Арсенала людей с оружием. Когда несколько человек пало окровавленными, остальные, бросив оружие, стали просить пощады. Уланы сошли с коней и стали отбивать у ружей приклады, после чего «засадили их (людей — В.З.) в новостроющуюся Оружейную Палату». Вслед за уланами вошла через ворота конница. Впереди «ехал генерал, и музыка гремела». На стенных часах, что были в департаменте, Бестужев-Рюмин увидел, что была половина пятого[83].

Еще более «понижает» героизм сцены неизвестный русский автор письма, составленного сразу после событий: неприятели «застали русских в арсенале, с оружием в руках, кричали им чтоб они его бросили, многие не понимали их, подавали им, думая что они просят оное себе его, а злодеи таковых убивали, тут последовало смятение смешанное с ужасом и отчаянием…»[84]

С русской стороны имеется одно любопытное свидетельство, правда косвенное, да и зафиксированное много лет спустя человеком, пережившим французский плен. Оно принадлежит В.А. Перовскому, тому самому, которого под именем Базиля вывел в романе «Сожженная Москва» Г.П. Данилевский. 16 сентября (н. ст.) в доме Баташова Перовский говорил с офицером из свиты Мюрата, голова, часть лица и правая нога которого были перевязаны. Этот офицер с нескрываемой злобой поведал, как при вхождении в Кремль сопровождавшие Мюрата были встречены ружейными выстрелами. «Это была толпа вооруженных жителей; выстрелы ранили несколько человек из свиты короля; не успели еще опомниться, как отчаянные с криком ура! бросились на французов… один большой сильный мужик бросился на него, ударил штыком в ногу, потом за ногу стащил с лошади, лёг на него и начал кусать в лицо; старались его стащить с офицера, но это было невозможно, на нём его и изрубили». «Искусанный француз с негодованием уверял меня, — вспоминал Перовский, — что от мужика пахло водкой». «Французы принуждены были выдвинуть два орудия и выстрелить по толпе несколько раз картечью; последние сии защитники Кремля все были побиты»[85].