Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году Страница 5

Бледная луна, прорезав густой лес, чернеющийся на горизонте, поднималась величественно над спящею землею. Туманная роса густо клубилась между кустарниками и затопляла пространную равнину, опоясанную большою дорогою к Смоленску. Окинув двойной казачьей цепью опушку леса и пересекая большую дорогу, русский лагерь занимал одним огромным четырехугольником необозримое пространство равнины. Ночная темнота и ветвистая зелень кустарников охраняла таинство его существования, только чутко раздававшееся в сыром дымном воздухе ржание бесчисленных лошадей и протяжный свист часовых изменяли спокойствию места.

От наружной опушки леса к лагерю по большой дороге шел высокий, мужественной наружности офицер, ведя под руку стройную молодую даму, в соломенной с белыми перьями шляпе, завернувшуюся в распущенную черную шаль.

- Я очень устала, мой друг, - начала дама, - а до твоего балагана еще далеко; он, кажется, на том конце лагеря; однако же делать нечего, как-нибудь доведешь меня. Ты мне дашь чашку чаю: я что-то озябла, и - прощай!

- Я тебя завтра не жду, Александрина, - сказал офицер, - ты будешь на бале у Богуслава, после бала надобно отдохнуть; но вечером послезавтра приезжай непременно.

- Ваша покорнейшая слуга, - отвечала дама, поклонясь ему с улыбкою, однако же, если ты меня попотчуешь французской картечью, то не испугались бы дети наши?

- Так ты уже начинаешь трусить, Александрина?

- Нет, мой друг: что мне начинать трусить, я, лучше сказать, уже перестала. Первое известие, что вы выступаете в авангард, меня испугало; но теперь это уже решено; вы здесь, и я удивляюсь моему спокойствию. Знаю, что пуля, которая убьет тебя, убьет и меня, хотя я и в Смоленске буду, но я отстраняю эту гибельную мысль, и дома спокойно играю с детьми, и заставляю их молиться за тебя.

- Что ж ты плачешь, Александрина?

- Я плачу, милый Алексей, но мои слезы не жгут меня... это слезы христианки, покорной и готовой на все христианки... Пойдем скорее.

Они вошли в чащу кустов, и скоро раздался оклик часового:

- Кто идет?

- Солдат.

- Что отзыв?

- С нами бог!

Часовой стал во фронт, они пошли далее. Батарея из восьми, большого калибра, орудий защищала дорогу. Дама рассматривала пушки, расспрашивала, далеко ли летают из них ядра и картечь, скоро ли можно сделать выстрел в случае нападения, заряжены ли они и т.п.

- Что это за запах дымом, - продолжала она, выслушав ответы.

- Это от зажженных фитилей, - сказал офицер, - видишь, как мы готовы встретить гостей.

Они миновали батарею. Множество людей в полном вооружении попадалось на каждом шагу; они расхаживали взад и вперед или лежали по опушке кустарника, близ своих постов; оседланные лошади стояли у сена сзади зарядных ящиков: вообще видно было, что строжайший порядок и всегдашняя готовность господствовали повсюду.

В это самое время в большом балагане офицеров конной артиллерии, сплетенном наскоро из прутьев и изнутри завешенном соломенными щитами, председательствовала шумная радость молодежи, почти со всего лагеря сюда собравшейся. Балаган обставлен был оседланными офицерскими лошадьми; несколько медных чайников кипело на маленьком огне, разведенном в яме; вход завешен был ковром, но сквозь плетень отсвечивалось множество огней; внутри балагана, вдоль правой стены, выложено было довольно толсто соломой и накрыто коврами, что и образовало некоторого рода диван, закиданный сверху шинелями и бурками посетителей, а у левой стены стояли два стола, на одном хозяева разливали чай, вкруг другого толпилось множество офицеров. На соломе кое-где кучками сидели в разных положениях пестрые сотоварищи веселого лагеря во всевозможных мундирах, давно уже сдружившиеся с артиллеристами, имевшими, по роду службы, более возможности запастись впрок предметами походной роскоши - табаком и чаем, которые иногда, пополам с грехом, и под лафет подцеплялись в пути. Во всем балагане было только три стула, выпрошенные из соседней деревни вместе с двумя упомянутыми столами. Со стула на стул протянута была длинная лестница, и таким образом составилась особого изобретения скамейка, на которой было нанизано вдоль второго стола десятка полтора и гостей и хозяев в полной амуниции. Разговор в балагане не был общим; каждая кучка толковала о своем: веселый смех и важный спор, остроумные выходки и серьезный рассказ - все сливалось в говорливый, резвый шум, сопровождаемый неумолкающею брякотней сабель и шпор.

Стали подавать чай. Тишина восстановилась, так что можно уже было различить говорящих.

- Да сделайте одолжение, господа, - вскричал поручик Чугуевский, прекрасный, живой юноша, сидевший поджавши ноги в самом углу балагана на пне, - сделайте дружбу: уговорите князя Ахмет-Бека сделать мне банк!

- Что же, князь, - отозвались многие голоса, - сделай банк.

- До банка ли теперь, - отвечал с холодною важностию высокий белокурый офицер, куривший трубку лежа на бурке, - да и тебе ли со мной играть! Для тебя и сторублевый банк работа на целую ночь.

- Ты прав, моя радость, - сказал первый, - но мне забавно то, что я играю с тобой наверняка, а ты не можешь этого понять!

- Оставляю тебя в этой приятной уверенности и прошу продолжать, как начал: я в убытке не буду.

- Ради бога, господа, рассудите, кто из нас в проигрыше: мне скучна ночь, которую нельзя проспать, и я ее, как фальшивую монету, проигрываю князю; напротив, он так любит негу, что по сю пору с сокрушением вспоминает, как однажды, зачитавшись Генриады, не спал целую ночь; да после того еще ночи две мерещилась ему прекрасная Габриель, так дурно же спалось! Посудите же: здесь в лагере он просидел со мной ночей уже пять напролет! Да простит мне тень бедной герцогини Бофор, а мои победы славнее ее побед!

Князь захохотал и обещался не играть с ним более ни днем ни ночью. Чугуевский набил трубку, закурил и, подавая руку Ахмет-Беку:

- Ты видишь, князь, - сказал он, - как я чистосердечен, даже во вред себе; но, друг мой, - прибавил он, приняв на себя важный вид театрального героя:

- Je me sens assez grand pour ne pas t'abuser!

Этот неожиданный стих из Магомета, заключивший карточный вызов, рассмешил все общество, и вместе с сим грянуло у входа в балаган громкое восклицание:

- Изменники! Кто здесь говорит по-французски?..

- Свислоч! Граф Свислоч! - воскрикнули все до одного. - Здравствуй, наш рыцарь Белого Креста, наш герой, наш увечный, - раздавалось со всех сторон, и воин исполинского роста, в драгунском мундире с майорскими эполетами и с широким на лбу рубцом, отдав свою каску вестовому, оставшемуся при лошади, влез в отверстие под полуподнятым ковром. Многие кинулись обнимать его.

- Что новенького, - все кричали, - что ты нам привез и принес?

- Дайте мне, братцы, чаю, - сказал граф своим басистым голосом, - я озяб; и дайте мне рому; а между тем набейте мою трубку. Вот вам новенького: французы в двадцати двух верстах; отряд их состоит из двух дивизий, и мои драгуны побожились встретить их по-нашему!

- Полно, милый хвастун, - сказал кто-то из толпы, - что твои драгуны!

- Мои драгуны, мой амур, черти, - отвечал важно граф. - Да! Черти, повторил он, - а бусурманы не крестятся, - то они их живьем съедят!

Весельчаки усадили бестрепетного товарища на толсто скатанную, вроде стула, бурку, подали ему трубку и чаю, поставили бутылку рому, и все уселись около.

- Слушайте, дети, - начал граф, - я вам расскажу, как лихо отрезал мародеров и всех их загнал, как рыбу в невод; как задал страху под самой Оршей - чудо!.. Постойте, вот выпью мой стакан.

Тишина окружила Георгиевского кавалера (так обыкновенно звали графа в лагере); он выпил чай, разгладил усы и только что хотел начинать рассказ, как вдруг послышался у входа женский прекрасный голос: ">Messieurs, etes-vous visibles?"

Внезапный залп по лагерю из всей французской артиллерии не наделал бы в балагане большей тревоги, нежели сии немногие звуки. Все вскочили на ноги мгновенно; десятки плащей и бурок сброшены в один угол; трубки погасли; почти все офицеры кинулись ко входу с касками и киверами в руках.

- Милости просим! Княгиня Тоцкая! Наш ангел-хранитель! - повторялось и вслух, и вполголоса.

Ковер у входа слетел, и дама, о которой говорено выше, вместе с мужем своим вошла в балаган.

- Господа, я у вас пью чай, - сказала она, раскланиваясь, - он должен быть очень вкусен на биваках.

Толпа раздвинулась. Княгиня села. С тысячами извинений ей предложили стакан, за неимением чашек.

- Непременно стакан, - отвечала она, - разве вы не знаете женского тщеславия? Сегоднишний чай с его стаканом будет мне под старость предметом хвастовства. Ах, граф Свислоч! - продолжала княгиня, увидев храброго рыцаря, стоявшего посреди балагана, который еще, казалось, не опомнился от нечаянной перемены декораций; в одной руке его был опорожненный стакан, а в другой болталась бутылка рому, которую он, в рассеянности, принял за трубку и из вежливости прятал за себя.