Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев Страница 50

У юнкеров — артиллеристов и Инженерного училища — был совсем иной тон[474]. Держали они себя скромно, серьезно; форма у них не отличалась особым блеском. В эти училища поступали по конкурсу, с серьезной подготовкой. В первый год обучения юнкера-артиллеристы не имели права носить шпор, но так сильны были традиции и желание блеснуть, что юнкера, уволенные в отпуск в субботу, заворачивали с Забалканского на пустынную набережную Фонтанки, вытаскивали шпоры и надевали их. Возвращаясь вечером в училище, они делали то же самое, только в обратном порядке.

Гардемарины Морского корпуса отличались не только отличной морской формой, но и особым поведением на улицах: хоть плохо, но говорили по-английски, подчеркивая тем самым, что они «соленые» моряки, плававшие во всех широтах земного шара; были изысканно вежливы, как полагается морякам. Ходили они особой морской походкой, показывая, что на суше им ходить тяжелее, чем на качающейся палубе. Курили трубочку с «кепстеном»[475].

Так, в общем привлекательно, выглядели юнкера на улице. Но в их обиходе было много ненормального и даже постыдного. Между ними, например, процветало пренебрежение и даже какая-то непонятная неприязнь к юнкерам другого вида оружия: пехотинцы терпеть не могли кавалеристов, а те — артиллеристов за то, что они не так ловко сидели в седле. Гардемарины считали, что всякая другая военная служба ерунда по сравнению с морской. Юнкера Николаевского кавалерийского училища с презрением относились к юнкерам казачьей сотни, которые обучались в том же училище, — посылали им завернутую в бумагу нагайку с соответствующим письмом, намекая на то, что казаки часто разгоняли нагайками[476] демонстрации рабочих и студентов. Это взаимное неуважение и пренебрежение передавалось им потом, когда они становились офицерами, а от них и солдатам. Так, гвардейцы, обращаясь к армейцам, с презрением говорили: «Эй, ты, крупа, посторонись», иронизируя над их небольшим ростом. Кавалеристам пехотинцы говорили: «Вам только хвосты кобылам подвязывать!»[477]

Между юнкерами одного и того же училища процветало «цуканье» — старший юнкер отдавал младшему самое нелепое приказание, а младший должен был беспрекословно его выполнить. Например, на четвереньках пройти по всем коридорам училища или спичкой измерить длину манежа и доложить. Младший юнкер должен был обращаться к старшему: «Господин корнет…», хотя тот офицером еще не был, а этот самозваный корнет, вскинув монокль[478], требовал раз пять повторить к нему обращение, подходя по всей форме. Такие уродливые отношения дожили почти до самой революции.

Но те же юнкера-кавалеристы были способны и на совсем иные дела. Как и вся Россия, готовясь отметить в 1914 году столетие со дня рождения М. Ю. Лермонтова, воспитанники этого училища решили поставить ему достойный памятник в сквере своего училища на Ново-Петергофском проспекте. Чтобы собрать средства на сооружение памятника, юнкера училища (эскадрона и казачьей сотни) с разрешения начальства три дня подряд устраивали в Михайловском манеже конноспортивные праздники[479]. Билеты продавались от 50 копеек и выше; некоторые, зная, куда пойдут эти деньги, платили за билет 10–15 рублей.

На этих праздниках юнкера показывали свое искусство в вольтижировке, джигитовке и других упражнениях на конях и гимнастических снарядах. Многие номера выполнялись настолько красиво и легко, что превосходили трюки цирковых артистов. Были показаны лихая рубка, стрельба на полном скаку в цель, всякие упражнения с пиками, живые пирамиды на конях. Было показано «живое солнце», когда юнкер вертелся на пике, которую держали два юнкера, скачущие на лошадях. Были разные игры — «Белой и Алой розы», в «лисичку», когда юнкера разделялись на группы и якобы вели войну. Некоторые молодцы превосходили сами себя и удивляли зрителей своей ловкостью. Были показаны конные карусели, а под конец — парадный выезд в исторических формах кавалерии[480]. Народ ломился на эти праздники, публика не только сидела, но и стояла в проходах. Гремели оркестры, аплодисменты, крики «браво», «брависсимо», «бис».

Весной, когда гвардия уходила в лагеря в Красное Село, и осенью, когда возвращалась в Петербург, можно было видеть прохождение войск целыми полками, бригадами[481]. Войска шли с оркестром, с барабанщиками, со знаменем.

Красиво проезжала и кавалерия — впереди оркестр на конях, тоже со знаменем-штандартом[482]. Зрелище было особенно красивое, если войска шли в парадной форме. Мальчишки бежали впереди, шагали рядом, движение на улицах приостанавливалось, прохожие стояли на тротуарах и любовались.

В дни больших парадов на Марсовом поле кавалерийские полки, стоявшие в пригородах, стягивались в столицу накануне[483]. Например, уланский полк из Петергофа останавливался на ночлег в Константиновском артиллерийском училище. Мы наблюдали, как утром весь полк выстраивался по Фонтанке в полной парадной форме — кивера с султанами, на пиках флюгарки, офицеры с лядунками[484] на красивой перевязи. Зрелище это собирало много народу, вездесущие мальчишки лезли под ноги лошадей, солдаты перешучивались с проходящими молодыми женщинами. Наконец из ворот выезжал командир, раздавалась команда, и все замирало. Потом полк по команде перестраивался «по три» и отправлялся под музыку к Марсову полю, оставив после себя массу навоза, к неудовольствию хозкоманды училища и дворников близлежащих домов.

Переходя к описанию некоторых черт офицерской среды, надо откровенно сказать, что большая часть офицерства не имела живой, дружеской связи с солдатами. Суворовские традиции были давно утрачены. Обучение и воспитание солдат и матросов было в основном передоверено фельдфебелям, унтерам, вахмистрам, боцманам. В массе своей это были карьеристы, народ грубый, окончивший при частях только учебную команду, дававшую знание немногих воинских премудростей, преимущественно чисто внешних. Они допускали рукоприкладство, и офицеры с этим не боролись или боролись недостаточно[485]. Сами офицеры воздерживались от рукоприкладства, особенно после 1905 года.

Гвардейское офицерство, особенно аристократических полков (кавалергарды, конногвардейцы, стрелки императорской фамилии), держало себя не в своей среде отчужденно. В общественных местах они появлялись редко. Если они гуляли, то только на набережных Невы, по Морской. В большинстве же случаев их можно было увидеть в экипажах. Вращались они только в своей среде, но иногда не гнушались и богатым, просвещенным купечеством, заводчиками, фабрикантами. Иногда даже роднились с ними (с разрешения начальства), чтобы путем брака поправить свои финансы и иметь возможность продолжать службу в гвардии. Ведь чтобы служить в гвардии, особенно в кавалерии, и поддерживать «честь мундира», нужны были немалые средства[486]. Блестящая, дорогостоящая многообразная форма, бальная форма, шинель обыкновенная, шинель николаевская[487], лошадь кровная, обычно две или три, — все это стоило громадных денег, не говоря уже о том, что в обществе надо было придерживаться соответствующего образа жизни. Расходы по Офицерскому собранию (в гвардейских полках), балы, приемы, подношения, парадные обеды требовали больших расходов. Часто офицер только расписывался в получении жалованья, все оно уходило на вычеты. В некоторых полках существовала традиция — при вступлении в брак передать в собрание серебряный столовый прибор. Все офицеры из армейских полков должны были перед свадьбой внести «реверс» — несколько тысяч рублей в обеспечение будущей семейной жизни.

У гвардейцев главное внимание обращалось на внешность, на великосветский лоск, на смешение русской речи с французской. В обществе, на балах офицеры были желанными кавалерами. По-особому в обществе относились к морским офицерам, как правило, интересным собеседникам, служба которых была связана с дальними путешествиями, экзотикой, опасностью, штормами… Выделялись офицеры Генерального штаба, Военно-инженерной академии — особой формой, серьезностью, образованностью[488].

Несмотря на внешнюю воспитанность и лоск, французскую речь в обществе, тот же офицер, придя в казармы или на корабль, мог разразиться такой нецензурной руганью, которая приводила в восторг бывалых боцманов, фельдфебелей и вахмистров — этих виртуозов в ругани — и изумляла солдат, наивно полагавших, что так ругаться умеет только простой народ.

Каждый род оружия, строевая и походная жизнь, бытовые особенности, традиции налагали особый отпечаток на военных каждого рода войск. В среде большинства военных эти особенности и традиции считались важными, в невоенной же среде к ним относились несколько даже иронически, недаром сложилась поговорка: «Щеголь — в пехоте, пустой — в кавалерии, пьяница — во флоте, умный — в артиллерии»[489].