Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления Страница 50

Эти события, однако, не имели ничего общего с лихорадкой. То, что власти так называли, в сущности было массовым крестьянским бунтом, имевшим свои причины и суть. Деревня за деревней крестьяне поднимались в едином порыве негодования, выражавшемся сначала в демонстрациях, протестах и срывах бесчисленных собраний, которые созывались с целью убедить, подкупить крестьян или заставить их «добровольно» присоединиться к «социалистическому преобразованию», а затем в неуправляемых массовых бунтах, ставших прямым и отчаянным ответом на принудительную коллективизацию, конфискацию зерна, раскулачивание и гонения на религию. Разбои, совершаемые преимущественно молодыми крестьянскими парнями, выходцами из групп, оттесненных с приходом советской власти на периферию общества, были менее распространены, однако происходили, когда открытое восстание было невозможно. Подобно террору, массовые выступления стали последним методом, доступным крестьянам, задыхавшимся под страшным гнетом коммунистических репрессий. Однако, в отличие от актов террора, большинство массовых восстаний вдохновлялись силой и сплоченностью общины, требуя коллективной воли и общественного участия.

«Мартовская лихорадка» была самой эффективной непосредственной политической реакцией крестьянства на коллективизацию. Она поставила власть на колени и оказала весьма многоплановое и неоднозначное влияние на политику в отношении деревни в эпоху сталинской революции. В то же время государственная идеология, риторика и паранойя превратили восстания этого периода в «крестьянскую лихорадку», вызванную «кулацкими восстаниями» и «головокружением от успехов», но официально не имеющую ничего общего с крестьянской «политикой» и с гражданской войной, которая составляла подлинную суть коллективизации.

Размах бунта

Крестьянские бунты осенью 1929 г. достигли устрашающих масштабов. На невыгодные условия торговли, которые давали промышленности преимущество перед сельскохозяйственным сектором, крестьянство отреагировало изъятием хлеба с рынков. Однако правительство, вместо того чтобы поднять цены на хлеб, приступило к его конфискации. Это заставило крестьян перейти от экономического бойкота к активному сопротивлению, поскольку теперь они боролись за плоды своего труда и за собственное существование, оказавшись на грани голода. Волнения достигли столь тревожного размаха, что в сентябре 1929 г. в докладе ЦК отмечалось: «Здесь действительно не на шутку идет классовая борьба. Просто как на фронте»{621}. В то же время в директиве Политбюро от 3 октября 1929 г. звучали призывы к «решительным и быстрым мерам» вплоть до расстрела кулаков, участвовавших в контрреволюционных выступлениях{622}. По мнению Ольги Наркевич, именно устрашающие масштабы крестьянских волнений, вызванных принудительными хлебо- и мясозаготовками, стали побудительным мотивом к ускорению коллективизации{623}.

Не сумев выполнить задачу сдерживания волны массовых беспорядков, зверские перегибы кампании по коллективизации зимой 1929–1930 гг. привели к самому разрушительному бунту крестьян. Внутри и вне правящей верхушки, как в преддверии, так и во время ноябрьского пленума компартии, раздавались одиночные призывы обратить внимание на возможные последствия принудительной коллективизации{624}. В конце 1929 г., в самый разгар коллективизации, в инстанции всех уровней лавиной посыпались предупреждения и сообщения об актах насилия с обеих сторон{625}. Во многих частях страны обкомы и крайкомы, следуя примеру Нижневолжского крайкома, информировали местные власти о высокой вероятности оказания крестьянами насильственного сопротивления в ходе кампании{626}. Даже в рядах Красной армии начались волнения, поскольку солдаты получали из дома тревожные письма о грядущих несчастьях и творящемся произволе{627}.[65]

Крестьянские бунты, подтолкнувшие власти перейти к принудительной коллективизации, стали также причиной решения, принятого в марте 1930 г., о временном «отступлении» перед лицом массовых беспорядков. Свои соображения по этому поводу ЦК изложил в секретном меморандуме от 2 апреля 1930 г.:

«Поступившие в феврале месяце в Центральный Комитет сведения о массовых выступлениях крестьян в ЦЧО, на Украине, в Казахстане, в Сибири, в Московской области вскрыли положение, которое нельзя назвать иначе как угрожающим. Если бы не были тогда немедленно приняты меры против искривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших “низовых” работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение»{628}.

Первый сигнал к отступлению прозвучал в начале марта, когда появилась статья Сталина «Головокружение от успехов»{629}. Однако, вместо того чтобы усмирить массовые волнения, статья возымела совершенно неожиданный эффект: крестьяне приняли слова вождя как руководство к действию и начали выходить из колхозов. Попытки местного начальства воспрепятствовать этому только подлили масла в огонь. В первые же дни после выхода статьи в Центрально-Черноземной области произошло сразу 11 бунтов, в которых приняли участие около 1 000 крестьян. Место, где происходили эти события, находилось всего в 12 км от Воронежа — областного центра. Сообщения о схожих происшествиях стали поступать в Москву, осложняя обстановку в центральном аппарате. Именно поэтому ЦК был вынужден 2 апреля выпустить меморандум, в котором содержались объективная оценка степени надвигающейся угрозы, а также конкретные инструкции о дальнейших действиях для деморализованных местных партработников. По мнению российских историков, к моменту выхода меморандума ситуация приняла столь угрожающий оборот, что дело шло ко всеобщему восстанию крестьянства{630}.

«Мартовская лихорадка» нашла свое отражение в разных формах, однако все они были вызваны одной причиной — политикой центра, жестокостью и запугиваниями со стороны советских должностных лиц. Многообразие форм сопротивления и необходимость всецело полагаться на официальные данные затрудняют подсчет точных масштабов восстаний. Для классификации действий крестьян властью и ее агентами использовался целый ряд терминов, часть которых имела точное значение, в то время как некоторые были весьма условными. Однако все они в значительной степени несли печать того, как власть воспринимала те или иные социальные феномены, иногда в чем-то заблуждаясь, иногда намеренно расширяя объем понятия. Чаще всего использовался термин «выступление», обозначающий любой акт общественного неповиновения, за исключением тех случаев, когда перед ним стояло определение «массовое». В таком случае речь шла о разгневанных толпах, вышедших на демонстрации, или о бунте. Само слово «выступление» происходит от глагола «выступить», означающего «выходить вперед» и имеющего также значение «выйти из строя», продемонстрировать свое возмущение. Этим термином стали обозначать любые беспорядки среди крестьян; точно так же многие репрессивные режимы придерживались терминов «инциденты» и «волнения» для обозначения и деполитизации общественных актов протеста.

Словосочетание «массовые выступления» чаще всего встречалось в документальных свидетельствах, особенно в архивах ОГПУ, и, аналогично термину «выступление», являлось характерным понятием для обозначения любых массовых беспорядков. Еще один термин, часто использовавшийся для характеристики тех же явлений, — «волнение». Литературное значение этого слова — «беспокойство, тревога, возбужденное состояние», вследствие чего оно использовалось в качестве более «уклончивого» обозначения бунтов. Здесь присутствовало недвусмысленное указание на снисходительное отношение политической элиты к «темным массам», вовлеченным в бессмысленный хаос протестов. Как и предыдущий термин, «волнение» — без эпитета «массовое» — могло использоваться применительно к любому типу проявлений общественного недовольства. «Бунты», «волынки» (небольшие мятежи) и «свалки» (рукопашные схватки) были куда более точными определениями происходивших беспорядков; каждое из них относится к традиционным и спонтанным выражениям недовольства безрассудных и примитивных «мужиков». Помимо вышеприведенных, существовали и такие понятия, как «восстания» и «мятежи», они являлись более точными и не столь «уклончивыми» определениями крестьянских массовых бунтов. Иногда они дополнялись прилагательным «повстанческий», обозначающим масштабные и серьезные выступления, охватывавшие обширные районы. Их участники были хорошо организованы и вооружены, а их замыслы носили явно изменнический характер{631}. На бунты, свалки или волынки, несмотря на четкость этих понятий, власти иногда закрывали глаза, в то время как мятежи, восстания и повстанческие выступления однозначно считались контрреволюционными действиями, в которых непреложно подразумевались участие кулаков и неизменный тайный заговор с целью свержения власти. Поэтому полагаться в исследовании приходится на доклады местных партработников и на их интерпретацию высокопоставленными лицами с точки зрения выбранной терминологии для описания событий. Выбор названия мог быть обусловлен как действительным размахом, развитием событий или степенью опасности рассматриваемого явления, так и стремлением наблюдателя или рассказчика произвести определенный эффект на слушателей или высшее руководство. Иногда противоречивое сочетание официальных опровержений, объяснения причин возникновения политической оппозиции и параноидального преувеличения значимости событий оказывали не меньшее влияние на характер отчетов. При изучении статистики тех лет важно помнить об этих деталях и осмотрительно подходить к анализу отчетов.