Герберт Скурла - Александр Гумбольдт Страница 50

Приглашению принять участие в съезде последовали и многие другие известные ученые: из Швеции приехал химик Йоханн Якоб фон Берцелиус, из Дании — первооткрыватель электрического магнетизма и первый скандинавский популяризатор естественных наук Ханс Кристиан Эрстед.

Берлинский съезд естествоиспытателей и врачей во многом благодаря его президенту Александру фон Гумбольдту явился одним из крупных событий в истории естествознания. В своей речи Гумбольдт указал немецким естествоиспытателям пути к единению их творчества, а молодому поколению ученых поставил цель сделать достигнутое в науке всеобщим достоянием, призвал их содействовать просвещению народа и прогрессу общества в целом.

Приглашение в Россию

Летом 1827 года русский министр финансов граф Канкрин по поручению своего правительства обратился к Гумбольдту с просьбой дать заключение о целесообразности чеканки монеты из платины, добывавшейся в небольших количествах на Урале. Гумбольдт повторил свое мнение, уже высказанное им когда-то испанскому правительству, что металл этот, сильно колеблющийся в цене, для чеканки денег не годится. Несмотря на это, чеканка была все же начата, но потом прекращена: Гумбольдт оказался прав.

В ходе переписки Гумбольдт дал понять, что он готов совершить поездку по Уралу и другим частям России[30]. Уже 17 декабря того же года он получил сообщение о том, что российский император повелел принять все меры к тому, что возможную поездку немецкого ученого следует провести по самому длинному из угодных Гумбольдту маршрутов и тщательнейшим образом ее подготовить, а все расходы отнести на счет России. Гумбольдт попросил передвинуть поездку на 1829 год; согласие из России было получено: ему дозволено было также взять с собой двух немецких ученых-естествоиспытателей.

В предисловии к «Путешествию на Урал, Алтай и к Каспийскому морю» Густава Розе, одного из будущих его спутников, Гумбольдт пишет: «Зимой 1829 года, незадолго до моего отъезда из Берлина, я получил Pro Memoria (памятную записку. — Г. Ш.), содержащую описания уже подготовленных для моего путешествия специальных экипажей; в ней было обусловлено количество сменных лошадей (большей частью от 15 до 20) на каждой станции; оговорен выбор фельдъегеря или курьера; сообщалось о том, что в нашем распоряжении будут просторные квартиры на всем пути следования, а также военная охрана везде, где в ней возникнет необходимость; в пограничных областях и т. п. В течение всей поездки сопровождать нас должен был превосходный горный чиновник, одинаково хорошо владеющий двумя языками — немецким и французским, — и я только выполняю свой приятный долг, принося публичную благодарность нашему верному спутнику, господину обергиттенфервальтеру фон Меньшенину. Pro Memoria, о которой я уже упоминал, заканчивалась примечательными словами: „Выбор направлений исследований и целей Вашей поездки предоставлен целиком Вам; единственное желание правительства — споспешествовать развитию наук, и сколько бы Вы ни преуспели, Вы принесете большую пользу горному делу и ремеслам в России“».

Как же разнились условия, при которых начиналось азиатское путешествие шестидесятилетнего Гумбольдта, от условий тридцатилетней давности, когда молодой Александр собирался в «вест-индскую поездку»! Теперь для него было подготовлено все: с плеч его была снята всякая забота о пропитании, о ночлеге.

Для человека гумбольдтовского склада это означало — воздерживаться в пути от продолжительных остановок, сколь бы интересными ни были для него те или иные места, чтобы не обременять российскую казну непомерными расходами; свое внимание предпочтительнее направлять на предметы, интересующие его державных друзей, а негативные стороны русской действительности не порицать публично. Рассчитывать на то, что можно будет написать эссе о политическом состоянии страны наподобие его работ о Кубе и Мексике, не приходилось.

Деньги от императора Николая I Гумбольдт принимал с двойственным чувством: он оправдывал этот шаг тем, что в Петербурге, по его словам, ожидали от поездки по России оживления естественно-исторической и технической мысли в стране.

Гость русского царя

26 марта 1829 года умерла Каролина фон Гумбольдт. Свой последний приют она позднее нашла в фамильном склепе замка Тегель. Сооружен он был по желанию Вильгельма фон Гумбольдта Кристианом Даниэлем Раухом по чертежам и эскизам Шинкеля; венчала его мраморная статуя Надежды работы Торвальдсена (впоследствии этот склеп стал усыпальницей и обоих братьев Гумбольдт).

12 апреля Александр покидает прусскую столицу (он уже произведен в «действительные тайные советники», отныне его следует величать «Ваше превосходительство»), Теперь он направляется в Петербург, чтобы оттуда двинуться в Азию. Он едет в обществе профессора Кристиана Готтфрида Эренберга и профессора Густава Розе, изъявивших желание сопровождать его; кроме них, в свите ученого был камердинер Зайферт.

Эренберг пришел в естественные науки и медицину после того, как забросил теологию; в 1827 году он стал профессором медицины в Берлинском университете, за плечами у него было уже много естественнонаучных поездок по Северной Африке и Западной Азии. Особое пристрастие Эренберг питал к зоологическим исследованиям и имел большие заслуги в изучении мельчайших организмов. Густав Розе, подобно самому Гумбольдту, сначала посвятил себя горному делу, трудился в шахте, в забое. Его коньком стала минералогия. Он работал в лаборатории Берцелиуса в Стокгольме, пока в 1822 году ему не предложили место хранителя минералогического музея Берлинского университета. У него тоже имелся опыт путешествий в европейское Средиземноморье и в южные области Франции, его исследования внесли существенный вклад в развитие кристаллографии.

Итак, трое немецких исследователей устремились навстречу русской весне. Снег еще покрывал широкие равнины, на реках начался ледоход. Передние колеса тяжелой дорожной кареты снова и снова застревали в грязи. Там, где лошади не могли вытянуть карету, на помощь спешно призывались люди. Семнадцать раз пришлось перебираться через реки на пароме. «Для здешней весны — все это в порядке вещей», — писал Гумбольдт брату.

Много времени уходило на приветственные церемонии, которыми повсюду встречали Гумбольдта, в первую очередь видя в нем гостя императора, а не прославленного ученого.

Гумбольдт предоставил всему идти своим чередом. «Мои светские успехи не поддаются описанию, — читал его брат в одном из писем из Петербурга. — Вся аристократия, все ученые — все постоянно кружится вокруг меня. Нельзя быть принятым с большим почтением и гостеприимством… Почти каждый день я обедаю с императорской семьей в узком кругу: стол накрыт на четыре персоны. Августейший наследник (впоследствии Александр II, которому было тогда 11 лет) непременно должен был дать мне собственный обед, „чтобы он мог потом вспоминать об этом“».

20 мая 1829 года трое немецких ученых в сопровождении обергиттепфервальтера Меньшенина взошли в два дорожных экипажа («кареты очень красивы, и каждая стоит 1200 талеров»), в третьем разместились почтовый курьер и повар.

В Москве они провели четыре дня, и Гумбольдт с удовольствием возобновил знакомство с работающими теперь там профессорами: Лодером, знакомым по Йене, и Готтгельфом Фишером фон Вальдхаймом, зоологом и палеонтологом. Остановка в старой русской столице тоже вылилась в сплошные праздники в честь Гумбольдта. «Тебя вечно приветствуют, впереди кареты обязательно скачет почетный эскорт казаков, постоянно сопровождает охрана, вокруг суетятся распорядители. К сожалению, почти ни минуты не могу побыть один; мне не дают сделать ни шагу, без того чтобы не поддерживать меня под руки, как больного».

Где бы ни находился высокий гость на всем далеком пути: в крупных и малых городах, военных крепостях или даже в отдаленных селениях, повсюду ему оказывали торжественный прием…

Петербургский академик генерал Гельмерсен писал, что «в то время у Гумбольдта (на 60-м году жизни) была еще довольно уверенная походка; при ходьбе он немного наклонял голову вперед. Никогда мы не видели его одетым иначе кроме как в темно-коричневый или черный фрак, с белоснежным галстуком и в цилиндре — даже во время езды, даже в дорожной карете. Поверх фрака он носил длинный, тоже темных тонов, плащ. Его походка была размеренной, медленной, осторожной, но уверенной. Верхом он не ездил никогда, даже на экскурсии. Там, где начиналось бездорожье и карета застревала, он выходил из нее и дальше шел пешком, взбирался на высокие горы или карабкался по груде камней — все это выдавало в нем опытного путешественника: есть навыки, которых не приобретешь в кабинете. Что касается еды и питья, то его умеренность стала притчей во языцех; даже после тяжелого и утомительного пути он неизменно отказывался от изобилия кушаний, которыми из лучших побуждений обыкновенно потчуют гостей русские, хотя это ему стоило немалых усилий. При этом со всеми: и с дворянином, и с неграмотным крепостным он держался одинаково: с той безупречной любезностью, что отличает истинного аристократа».