Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир) Страница 50

Болгарский король поблагодарил Нансена весьма экстравагант­ным образом. Нансен ехал восточным экспрессом из Софии в Кон­стантинополь, когда в его купе внезапно пришел машинист поезда. Оказалось, что это король Борис. Улыбаясь он протянул руку и извинился за свой костюм. Король рассказал, что не знает бо­лее занимательного занятия, чем водить поезд. Никого не предупредив, он отлучился из дворца к своим любимым паровозам. Поблагодарив Нансена за все, что тот сделал для болгар, он по­спешил обратно на свое рабочее место. Вернувшись домой, отец рассказал об этом происшествии. Он охотно побеседовал бы с ко­ролем подольше, его всегда интересовали люди, имеющие ориги­нальные склонности.

Нансеновские паспорта приносили ежегодно большие суммы Международному бюро труда, немалые средства предоставляли правительства, а также различные организации помощи разных стран. Лично от самого Нансена Бюро труда получило 3000 фун­тов на создание «оборотного фонда» для перевозки беженцев в заокеанские страны. Как только переселенцы получали оплачи­ваемую работу, они возмещали фонду дорожные издержки, и, та­ким образом, можно было оказывать помощь новым беженцам.

В самый разгар деятельности этой всемирной организации, в сентябре 1924 года, Лига наций опубликовала заключение о ра­боте, проделанной Нансеном:

«Ассамблея считает своим долгом выразить свое глубочайшее преклонение верховному комиссару д-ру Фритьофу Нансену как за его неутомимую энергию, с которой он уже на протяжении че­тырех лет выполняет миссию помощи беженцам всех националь­ностей, так и за выдающиеся качества, проявленные им при вы­полнении столь грандиозной задачи.

Ассамблея констатирует далее, что д-р Нансен при очень скром­ных средствах, предоставлявшихся в его распоряжение, спас сотни тысяч людей от нужды, бедствий и даже от смерти, и приносит ему выражение признательности как благодетелю человечества».

Не меньше, чем это признание своих заслуг, отец ценил рож­дественское поздравление, полученное от младшего сына. Это был рисунок, изображавший отцовский письменный стол, заваленный бумагами и документами. Свет стеариновой свечи падает на пред­мет, который напоминает верхушку глобуса, торчащую из вороха бумаг, и который при ближайшем рассмотрении оказывается лы­синой отца. Вокруг рисунка Одд написал:

Свеча твой освещает кабинет,И видит этот свет весь белый свет. (37)

XIV. НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

Едва отцу выпадала передышка от всех его работ по оказа­нию помощи, он старался хотя бы ненадолго, хоть на недельку, съездить домой. Но осенью 1922 года мы его не видали совсем. В сентябре он получил совершенно неожиданно новые поручения на Балканах и в Малой Азии, а кроме того, его присутствие было необходимо в Лозанне, и так шли недели и месяцы. Только когда репатриация греков в основном была закончена и в общих чертах был готов план их расселения на родине, отец смог наконец сесть в поезд и отправиться домой, в Норвегию, чтобы встретить рождество в, Пульхёгде, в кругу семьи. Последний раз я встречала рож­дество с отцом в 1917 году в Лейк Плесид.

На родине Нансена ждала приятная новость, глубоко тронув­шая его. Ему была присуждена Нобелевская премия[208]. Он и не подозревал о том, что правительства Норвегии и Дании выста­вили его кандидатуру на получение премии мира за 1922 год — прежде всего за его заслуги в деле репатриации военнопленных и беженцев и за помощь голодающим в России, а также за тот вклад, который он внес своей деятельностью в достижение взаи­мопонимания между народами и налаживание мирных отношений между странами.

Отец считал, что не заслужил такой чести и что это не сов­сем справедливо. Будет ли мир длительным — всецело зависит от Лиги наций, говорил он, а те задачи, которые он брал на себя, имели целью облегчить урон, нанесенный войной, но сами по себе недостаточны для предотвращения новой войны.

И все же он был счастлив, я это видела. Не раз приходилось ему выпрашивать средства для оказания помощи, а тут он получал фонд, которым сможет располагать по своему усмотрению. В 1922 году премия была особенно велика, потому что в преды­дущем году присуждения не было, и потому сумма в этом году была больше обычной — 122 тысячи крон.

Обрадованный тем, что Нобелевский комитет норвежского стортинга высказался за присуждение премии Нансену, издатель Кр. Эриксен заявил, что сам прибавляет к премии такую же сумму.

Отца такая щедрость просто потрясла. Он чувствовал, что эти почести обязывают его впредь продолжать свою работу с удвоен­ной энергией. Нельзя допустить разбазаривания этой суммы по мелочам.  Часть денег отец вложил в показательные хозяйства, основанные им в России, часть пошли ни нужды греков-пересе­ленцев, обосновавшихся и Западной Фракии, а остаток он поло­жил в банк на текущий счет, на случай экстренной помощи бе­женцам какой-нибудь другой страны. После смерти отца на теку­щем счету числился еще небольшой остаток этой суммы; он пе­решел в распоряжение Международного бюро труда.

10 декабря 1922 года и Нобелевском институте в Христиании состоялось торжественное вручение премии мира моему отцу. Зал был переполнен. Присутствовали: король, кронпринц, представи­тели зарубежных стран, деятели науки, искусства и промышлен­ности. Отец сидел в первом ряду. Ему уже шел седьмой десяток, седые волосы, кроткий взор, осунувшееся после напряжения по­следних месяцев лицо. Хотелось бы знать, какие мысли занимали его в те минуты. У него был такой замкнутый, почти отсутствую­щий вид, когда приглашенные занимали свои места. Да и могла ли радовать действительность, с которой приходилось сталки­ваться отцу? Интересно, что думал он в глубине души о возмож­ности сохранения мира? Только сейчас меня поразила мысль о том, какие громадные перемены произошли в жизни моего отца,— ведь за какие-нибудь несколько лет он в корне изменил характер своей деятельности, и как, однако же, ровно и спокойно выпол­няет он свои новые обязанности.

Появился председатель Нобелевского комитета и приветство­вал собрание. Затем он предоставил слово профессору Фредерику Стангу, который должен был вручить премию лауреату. Речь Станга взволновала нас до глубины души; слушая его, мы впервые как бы воочию представили себе существование миллионов людей в Ев­ропе, он показал нам, с какими несказанными бедами отец всту­пил в борьбу. Может показаться странным, что до сих пор мы представляли себе характер его работы лишь в общих чертах, и все же это правда. Станг впервые заставил нас по-настоящему понять и оценить ее.

«Все мы у себя дома узнавали о событиях только из газет и работа Нансена представлялась нам лишь в отрывочных чертах. Мы видели, как ему давали одно за другим сложные трудоемкие поручения. Мы видели его комиссаром Лиги наций, ее пред­ставителем и правой рукой. Мы видели, как он вел переговоры почти со всеми странами Европы, видели, как он руководил бесчисленными миссиями. И все время он был в постоянном дви­жении. В один прекрасный день мы узнаем из телеграмм, что он ведет переговоры с Ллойд Джорджем, потом слышим, что он по­ехал в Рим на прием к папе римскому. И вдруг он уже в России, куда приехал, чтобы своими глазами убедиться в размерах бед­ствия, вызванного голодом, а вскоре совещается с Советским пра­вительством. То он выступает в Женеве на Ассамблее Лиги наций и выступает как поборник гуманизма, не зависящего от политических разногласий. То снова отправляется в путь, хотя недавно еще был в Константинополе и в Греции. И вот уже Нансен опять с нами, на родине. Если мы попытаемся единым взором окинуть весь его многогранный труд, то мысль наша станет в тупик, как это  бывает,  когда  сталкиваешься  с  очень  большими  числами.

Мы еще можем себе представить одного голодающего, одного валяющегося под забором в ожидании смерти. Тут мы даже мо­жем посочувствовать. Один беженец, даже группа беженцев, если угодно, с детьми и пожитками на тачке — это доступно нашему пониманию. Но миллионы людей, бесприютно скитающихся по земле, людей, у которых позади одни спаленные жилища, а впе­реди ничего, никакой надежды на будущее,— здесь наша мысль становится в тупик. Мы не представляем себе этой картины, пе­ред нами лишь голые цифры. Благотворительность в интимном кругу, благотворительность в более крупных масштабах — по от­ношению к землякам, в пределах отдельной провинции — это по­стижимо, это мы понимаем. Но работа с целью спасти от голод­ной смерти миллионы людей, население целой части света — тут уже такие масштабы, такое множество разнообразных деталей, что мы становимся в тупик, мы не можем этого осмыслить.

Что поддерживает эту работу? Обычная государственная ма­шина? Но разве ей такое дело по плечу? Или проснувшиеся вдруг в груди политических и государственных деятелей чувства помогли им развернуть такую кипучую деятельность? О нет! Истоки лежат куда глубже. Призыв дошел до самих народов, до самых глубин, до самых широких народных слоев. Напряжением всех сил уда­лось пробудить общественное мнение. Борьбу нужно было вести вопреки всяким соображениям политики, которые размежевали государства, классы, отдельных людей. Нужно было проникнуть в самые глубины человеческого сознания, которые неподвластны этим уловкам! К человеческим чувствам взывают достаточно часто, но политика взывает к ним редко. Зато те чувства, к кото­рым она обращается, часто как раз сеют рознь между людьми: это эгоизм, подозрительность, жажда власти.