Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт Страница 50

как кипятились эти гордые господа, когда начиналась борьба за право первенства, например, при попытке адвокатов консистории добиться равного с ними положения или даже взять над ними верх[466]. Одним духом привлекается здесь авторитет евангелиста Иоанна, которому были открыты secreta coelestia{298}, писца Порсенны, которого Муций Сцевола принял за самого царя{299}, Мецената{300}, бывшего личным секретарем Августа, архиепископов, которые называются в Германии канцлерами{301}, и пр.[467] «Апостольские писцы держат в своих руках важнейшие дела мира, ибо кто помимо них пишет и распоряжается в вопросах католической веры, борьбы с еретиками, установления мира, посредничества между величайшими монархами? Кто как не они дают статистические обзоры всего христианского мира? Они — люди, приводящие в изумление королей, правителей и целые народы тем, что исходит непосредственно от пап. Они составляют распоряжения и инструкции для легатов; приказания же им самим поступают только от пап, в распоряжении которых они находятся днем и ночью». Однако на самую вершину славы впервые выдвигаются лишь два знаменитых секретаря и стилиста Льва X: Пьетро Бембо и Джакопо Садолето.

Не все канцелярии писали с изяществом: в ходу был, и даже преобладал, засушенный бюрократический стиль с весьма нечистым латинским языком. Среди приводимых Корио{302} миланских документов яркое впечатление оставляют помещенные рядом с образцами этого сухого стиля несколько писем, должно быть, написанных членами дома самого государя, причем в наиболее критические моменты истории[468]: их латынь отличается большой чистотой. Верность стилю, демонстрируемая даже в испытаниях, — это, видимо, заповедь правильного образа жизни и следствие привычки.

Можно себе представить, как прилежно штудировались в эти времена сборники писем Цицерона, Плиния{303} и др. Уже в XV в. появился целый ряд указаний и форм по написанию писем на латыни (как боковое ответвление больших работ по грамматике и лексикографии), обилие которых в библиотеках вызывает изумление и по сю пору. Но чем чаще отваживались сюда вторгнуться люди некомпетентные, прибегавшие к подобным вспомогательным средствам, тем больше сил прилагали в этой области также и виртуозы, и письма Полициано, а в начале XVI в. также и Пьетро Бембо, представляются высшими достижениями, которые вообще только возможны, причем в области не одного только латинского стиля, но и эпистолярного жанра как такового.

С наступлением XVI века заявляет о себе также и классический эпистолярный стиль на итальянском языке, и здесь Бембо опять оказывается на самой вершине. Это — абсолютно современный, намеренно удаляющийся от латинского языка вид письма, и тем не менее духовно он полностью проникнут античностью и определяется ею.

В еще более ярком ореоле, чем письмоводитель, перед нашим взором является оратор[469], поскольку все это происходит в такое время и среди такого народа, который удовольствию, доставляемому слухом, отводит первенствующее место, а все души воспламенены воображаемыми картинами римского сената и его ораторов. Красноречие теперь полностью эмансипировано от церкви, в которой оно находило убежище в средние века; оно составляет необходимый элемент и украшение возвышенного образа жизни. Многие торжественные моменты, заполняемые теперь музыкой, отдавались в те времена латинским или итальянским речам. Пусть наш читатель сам составит суждение о том, к чему это вело.

Совершенно никакой роли не играло то, к какому сословию принадлежал оратор: требовался прежде всего доведенный до виртуозности гуманистический талант. При дворе Борсо из Феррары придворный врач, Джеронимо да Кастелло, должен был обращаться с приветственными речами как к Фридриху III, так и к Пию II[470]; женатые миряне выходили в церквах за кафедры проповедников по всякому радостному или же скорбному поводу, даже в дни церковных праздников. Съехавшимся на Базельский собор делегатам-неитальянцам несколько необычным показалось то, что в день св. Амвросия миланский архиепископ дал выступить Энею Сильвию, не принявшему тогда еще никакого посвящения. Несмотря на ворчание теологов, они проявили к этому снисхождение и выслушали его с величайшим любопытством[471].

Перечислим сначала наиболее важные и наиболее часто встречавшиеся поводы для произнесения публичных речей.

Прежде всего, не напрасно именовались ораторами посланники государств в другие государства: помимо проходивших за закрытыми дверьми переговоров существовал еще и неизбежный парадный выход, публичная речь, произносившаяся в возможно более пышной обстановке[472]. Как правило, из зачастую весьма многочисленной делегации слово брал, согласно заранее достигнутому уговору, один представитель, однако с большим знатоком красноречия Пием II, перед которым всякий держал речь с удовольствием, бывало и так, что ему приходилось выслушивать одного за другим всех членов посольства[473]. В те времена ученые государи, владевшие словом, охотно, с блеском выступали и сами, будь то по-итальянски или по-латински. Дети дома Сфорца были вышколены в этом отношении, совсем еще юный Галеаццо Мария произнес уже в 1455 г. на Большом венецианском совете складную речь на заданную тему[474], а его сестра Ипполита приветствовала папу Пия II на конгрессе в Мантуе изысканной речью[475]. Судя по всему, весьма значителен был вклад ораторской деятельности Пия II на протяжении всей жизни в то возвышение, которое ожидало его напоследок. Будучи величайшим дипломатом и ученым во всей курии, он, возможно, так бы и не стал папой, когда бы не слава и не волшебство его красноречия. «Ибо не существовало ничего более возвышенного, чем поток его речи»[476]. Поэтому ясно, что еще до выборов множество людей считали его наиболее достойным кандидатом на то, чтобы занять папский престол.

Так что обыкновенно по поводу всякого торжественного приема к государям обращались с речью, причем нередко речь длилась и по часу. Разумеется, это происходило лишь тогда, когда было известно, что государь — любитель красноречия или желал бы таковым считаться[477] и если под рукой имелся сносный оратор, будь то придворный литератор, университетский профессор, чиновник, врач или духовное лицо.

Люди с жадностью хватались также за любой иной повод из политической сферы, и в зависимости от репутации, которой пользовался оратор, послушать его стекались все, кто испытывал к образованности пиетет. По случаю ежегодной смены чиновников и даже при представлении новопосвященного в сан епископа должен был выступать какой-нибудь гуманист, который в иных случаях[478] мог изъясняться сапфическими строфами или гекзаметрами. Многие вновь вступающие в должность чиновники также должны были самолично произнести обязательную речь о своей специальности, к примеру «О справедливости» — и счастье тому, кто был к этому подготовлен. Во Флоренции даже кондотьеры (кто бы они ни были и как бы они ни выглядели) вынуждены были уступать воодушевлению горожан и выслушивать