Константин Романенко - "Если бы не сталинские репрессии!". Как Вождь спас СССР. Страница 53

Глава 10. Германские связи

Если 30 мая сложилось в вереницу очных ставок, то 31-е число можно назвать днем заявлений или «моментом истины»; правда, Уборевич написал свое — лишь 1 июня. В нем он признал, что является членом антисоветского военного заговора и намерен правдиво изложить все обстоятельства, связанные с его участниками. «Заговор, — указывал бывший командующий Белорусским военным округом, — возник в 1934 году», и тогда же его «вовлек в заговор Тухачевский». Этот документ на имя Ежова, изложенный на 19 страницах, позже был представлен на совещании Военного совета. Уборевич пояснял, что заговору предшествовала «военная групповщина», направленная против единства в армии и лично против Ворошилова. В результате он (Уборевич) сблизился с Тухачевским, а тот свел его с Якиром, который был в близких отношениях с Гамарником».

Он отмечал, что «антисоветские настроения в этой группе росли, а после прихода к власти в Германии Гитлера у него, Уборевича, Тухачевского и Якира появилось неверие в военную мощь Советского государства и они считали, что в будущей войне с Германией и Японией, а также с Польшей Красная Армия потерпит поражение». И все-таки, говоря о возникновении заговора лишь в конце 1934 года, Уборевич указывал на момент собственного вхождения в число его участников. Он отмечал, что это был период, когда их (заговорщиков) «неверие переросло в пораженчество». И это послужило толчком к тому, что Тухачевский, Якир, Уборевич «начали проводить активную контрреволюционную работу, направленную на создание условий, обеспечивающих поражение Красной Армии в будущей войне».

Уборевич писал, что до его включения в состав центра Тухачевский говорил о существовании заговора «лишь намеками», и делает отсюда вывод, что тот, видимо, «не доверял ему». Решающий разговор состоялся в 1935 году. Тогда Тухачевский заявил, что «на троцкистов и правых следует смотреть как на попутчиков, а в действительности же он думает о своей единоличной диктатуре». Тогда же Тухачевский сказал ему и о сроках государственного переворота, который «приурочен к возникновению войны с Германией, Японией и Польшей».

Уборевич указал, что после Киевских маневров «в конце 1935 г. Тухачевский в присутствии Якира рассказал о другом варианте государственного переворота - в условиях войны». План Тухачевского сводился к тому, что «верные заговорщикам воинские части неожиданным налетом арестовывают членов правительства и руководство ВКП(б). Хотя подробностей Тухачевский при этом им с Якиром не излагал, но назвал людей, игравших руководящую роль в заговоре: Якир, Гамарник, Корк, Эйдеман».

В числе других участников заговора Тухачевский назвал Уборевичу «сотрудников центрального аппарата Наркомата и Генерального штаба Роговского, Белецкого, Ольшанского, Аппогу, Левичева и начальника штаба Киевского военного округа Кучинского». Признаваясь в собственной вербовке заговорщиков, Уборевич назвал еще десять человек. В их числе были: начальник штаба руководимого им Белорусского военного округа комдив Бобров, командир 5-го стрелкового корпуса комдив Казанский, бывший начальник ВВС округа комкор Лапин, командир 2-го стрелкового корпуса комдив Эюзь-Яковенко и бывший его начальник штаба округа комдив Мерецков.

Итак, не прошло и недели после первого допроса Тухачевского, как все арестованные дали признательные показания. Они признали, что составили заговор с целью свержения существовавшей власти. Подтвердили, что для достижения своих интересов пошли на сделку с чужеземцами, разработав «План поражения» в случае нашествия иноземных врагов. То есть фактически сознались в нарушении военной присяги. Разве это не признание в измене стране и ее народу?

Однако подследственные не только признали свое участие в заговоре, - они привели в показаниях сотни фамилий лиц, вовлеченных в заговор; и все названные ими соучастники будут расстреляны! То есть, «сдав» их, организаторы переворота совершили низкое предательство по отношению к соучастникам готовившегося переворота. Но если они лишь оклеветали своих армейских коллег, то это выглядит еще безнравственнее. Хуже, чем трусость, — это подлость негодяев, спасавших свою собственную шкуру. Как ни крути, а поступки членов «команды» Тухачевского аморальны и преступны по любым меркам.

Обращает на себя внимание то, что следователи-профессионалы не спешили проводить первые допросы арестованных. Тухачевский, арестованный 22 мая, не допрашивался — до 25-го, а Фельдман, выразивший готовность давать показания уже 15 мая, попал к следователю только 19-го числа. И это не было случайностью. Такая «выдержка» делалась умышленно, с расчетом на то, что, оказавшись в первый раз в жизни в одиночной камере, изолированной от внешнего мира, арестованный пребывал в состоянии стресса, когда минуты тянутся как вечность. Полная изоляция, отчаяние от потери перспектив дальнейшей своей судьбы заставляли тысячу раз «прокручивать» в подсознании обстоятельства, вызвавшие заключение.

В мучительных душевных пытках от ощущения неизвестности воля быстро иссякает, ломается, и, когда арестованного вызывают на допрос, он воспринимает встречу со следователем почти как обретенное благо. Однако та поспешность, с которой стал давать показания Тухачевский, поразила даже специалистов НКВД. Следователь Ушаков-Ушамирский, который вел дело Тухачевского, рассказал: «Я его пальцем не тронул и был поражен, что такой сильный физически и духовно (маршал, герой войны) так сразу во всем признался».

Но есть и другая причина слабости, приведшая заговорщиков к признаниям. Эти люди не прошли царские тюрьмы, подобно революционерам-профессионалам. «Командуя» воинскими соединениями, они сами не ходили в штыковую атаку, у них не было возможности закалить свое мужество. Они были и дилетантами политической борьбы, да и бороться им было не за что — у них отсутствовала идея, высокий смысл, ради которого можно было пойти с гордо поднятой головой на эшафот. Единственное, что какой-то период могло удерживать их от разоблачения подельников, была робкая попытка не демонстрировать собственную трусость. Но когда следователи предоставляли им уличающие показания других подследственных, они «сливали» признания, уже не испытывая «угрызений совести». Предательство уже не ущемляло остатки стыда за проявленное малодушие. Теперь, услужливо сдавая сообщников, заговорщики выгораживали только себя.

В следственном деле сохранились собственные показания Тухачевского, «написанные его рукой на 143 страницах»! Они «аккуратно разделены на несколько глав, с подпунктами, исправлениями и вставками. Написаны они четким почерком со всеми знаками препинания, абзацами и примечаниями. В них он последовательно, поэтапно и скрупулезно вскрывает детали заговора». Свой «эпистолярный труд» он завершил 1 июня.

Тухачевский предварил его пояснением: «Настойчиво и неоднократно пытался отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности, но под давлением улик следствия я должен был признать свою вину. В настоящих показаниях я излагаю свою антисоветскую деятельность в последовательном порядке». Обусловливая хронологическую линию, он писал: «В 1928 году я был освобожден от должности начальника штаба РККА и назначен командующим войсками ЛВО.

Будучи недоволен своим положением и отношением ко мне со стороны руководства армии, я стал искать связи с толмачевцами. Прежде всего я связался с Марголиным... Я договорился с ним, что мы будем поддерживать связь и... выявлять несогласных с политикой партии работников».

Речь идет о слушателях курсов усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии имени Толмачева. Борясь за место под солнцем, еще в октябре 1927 года «комиссары» открыто выступили против введения в армии единоначалия, ущемлявшего карьерные интересы политработников. Летом 1928 года «во время полевых занятий» Тухачевский вошел в контакт с командиром 11-й стрелковой дивизии евреем Туровским, тоже голосовавшим «за толмачевскую резолюцию». Тухачевский писал: «Туровский указал мне на командира полка Зюка... Я переговорил с Зюком и также условился с ним о связях и выявлении недовольных.

Зимой с 1928 по 1929 год... во время одной из сессий ЦИКа со мной заговорил Енукидзе... слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армией. Енукидзе говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством, что правые предлагают более верный путь развития... Я рассказал Енукидзе... о большом числе комсостава, не согласного с генеральной линией партии, и о том, что я установил связи с рядом командиров и политработников, не согласных с политикой партии. Енукидзе ответил, что я поступаю вполне правильно... Я продолжал информировать Енукидзе о моей работе...»