Роман Гуль - Азеф Страница 54

Снова за стеной запел мужской голос, заныли цыганские гитары.

- Собственно говоря, ты прав, отдохнуть надо, мы не железные, пусть попробует кто-нибудь другой. К тому ж наши способы действительно устарели, вон, максималисты перешли к новым способам и к ним уходят от нас свежие силы. Наш террор устал.

Азеф молчал. Разговор должен был кончаться. Он знал, в заседании ЦК Савинков выступит с заявлением о сложении полномочий. Он нажал кнопку звонка, изображавшего декадентскую женщину. Вошел мягконогий лакей.

- Ту же марку, - проговорил Азеф.

- Ты что мало пьешь? Я почти один выпил?

- Я могу пить каждый день, - улыбнулся Азеф, - а тебя в Крыму шампанским поди не поили.

Двери кабинета открылись. На пороге появились смуглый цыган наглого вида, в бархатном костюме, с гитарой в разноцветных, шелковых лентах и цыганка в пестром, таборном костюме. Идя к Азефу и Савинкову она певуче проговорила:

- Разрешат богатые господа?

Азеф только ухмыльнулся липкой мясистостью губ. И пестрым гомоном, визгом, криком наполнился кабинет. Испитой старичок с хризантемистой головой стучал маленькими, желтыми руками по клавишам пианино. Цыганка спросила имена. Под два удара сверкнув глазами, повела:

"Ax, все ли вы в добром здоровьи". В оранжевом свете многих канделябр, как на елку в Рождество, грянули цыгане старое величанье обращаясь к Савинкову.

....... вина полились рекой.

К нам приехал, наш родимый, Пал Иваныч дорогой!"

- Ииэх! Ииах! Ииэх! - трепет, дребезг ног по отдельному кабинету заглушил смех Савинкова. Он пил поднесенный цыганкой бокал. Пели цыганки, ныли гитары настоящими полевыми песнями. До рассветного, петербургского мглистого утра ходил коротенький, ожиревший в отдельных кабинетах цыган легкой пляской, в такт дрожавшей костлявой цыганке-подростку звенели бубенчики гитар, трепыхались разноцветные ленты.

- Здорово, Борис, а!? жизнь!! - говорил хмелевший Азеф.

- Да, хоть коротка, Иван, да жизнь!!

Выходя в синеве рассвета из ресторана, Савинков с удовольствием глотнул сырой воздух. Швейцар посмотрел на него пристально. Когда за ним пошел грузный Азеф, чуть заметная улыбка скользнула по лицу переодетого швейцаром филера.

5

Если б знать, откуда заносится удар? Тогда просто его отвести и отомстить ответным ударом. Но сколько на свете случайных и, казалось бы, не возможнейших гиблей.

Ну, кто б предположил, что в тот хилый петербургский день, когда Азеф на конспиративной квартире генерала Герасимова получал 10 тысяч за план его, генерала, карьеры, именно в этот день в редакцию журнала "Былое" к маленькому, узенькому с седенькой головой редактору Бурцеву вошел курчавоголовый брюнет в значительно более темных, чем у Бурцева, очках

- Простите, чем могу служить?

Вошедшему лет 28. Одет, как богатый петербуржец. Среднего роста. Ничего необыкновенного. Но какое-то движение воздуха, флюида какая-то изошла, отчего приоткрыл рот, выставив два передних зуба, Бурцев.

- Я по личному делу, я вас очень хорошо знаю, Владимир Львович, произнесли черные очки, при этом полезли в бумажник, вынув фотографию.

- Вот это вы, Владимир Львович, снимок я взял в департаменте полиции.

- В де-пар-та-мен-те? - удивленно проговорил Бурцев, еще больше выставляя зубы.

- Я чиновник особых поручений при охранном отделении. Но по убеждению я эс-эр.

Голова Бурцева наполнилась роем подозрений. Никакой уж флюиды уловить он не мог.

- Позвольте, зачем же вы пришли?

- Я был революционером. Случайно попал в охранное. Теперь пришел снова быть полезным революционному движению. Вы занимаетесь вопросами, так сказать, гигиенического характера, выяснением провокации? Так? Вопрос это трудный, я его понимаю гораздо лучше, чем вы и хочу быть вам полезен.

Четыре глаза скрестились.

- Тут есть неувязка, - сказал Бурцев. - Вы становитесь революционером, оставаясь на службе в охранном или уходите оттуда, становясь революционером?

- Я именно остаюсь в охранном.

Бурцев сидел распаленный тысячью возможностей, если гость честен и тысячью скверных мыслей, если гость провокатор. Он решил пробовать.

- Ваше имя отчество?

- Михаил Ефимович.

- Прекрасно, Михаил Ефимович, - произнес Бурцев, смотря в сторону, - так что же, может быть, начнем немедленно?

- Извольте-с.

Бурцев подвинулся пискнувшим стулом к столу.

- Меня интересует, - проговорил, снимая очки и протирая глаза малокровными, старческими пальцами Бурцев, - вопрос провокации у эс-эров. Она существует.

Собеседник кивнул курчавой головой.

- Вы разрешите закурить? Бурцев чиркнул спичку.

- Покорнейше благодарю.

- Но где она, вот как вы думаете? Желая оказать революционному движению услугу начнем именно с этого. Как чиновник охранного вы, конечно, знаете, что боевая организация в параличе.

- Знаю, да. Но тут, - дымчатые очки задумались. "Провокатор", - подумал Бурцев, - "пришел поймать, завлечь, предать".

- Видите ли, провокация там есть, как везде, но боюсь, позвольте, позвольте, агентуру ведет лично генерал...

- Не скажете ли какой?

- Скажу, конечно: - Герасимов. Позвольте, вспоминаю даже псевдоним агентуры, кличку, по моему она - "Раскин". Да, да - "Раскин".

В дверь раздался стук. В светлом пальто, в панаме, на тулье с светло-красной лентой, вошел В. М. Чернов.

- Одну минуту, Виктор Михайлович, - недовольно проговорил Бурцев. - Я занят, подождите, пожалуйста, в соседней комнате.

Обернувшись к собеседнику, Бурцев тихо сказал:

- На сегодня давайте кончим. Дайте адрес.

- Главный почтамт. Михайловскому.

- Прекрасно.

И Бурцев проводил чиновника особых поручений департамента полиции Бакая до выхода.

6

У Владимира Львовича Бурцева вся жизнь с некоторых пор превратилась в нюх. Поэтому он ходил нервно, словно что-то ища. На следующий день после посещения его Бакаем, идя по Английской набережной среди оживленных маем людей, Бурцев был необычайно взволнован. "Раскин", - повторял он. - Центральная провокатура. Раскин. Натансон? Савинков? Тютчев? Гоц? Ракитников? Чернов? Раскин. Но кто же он?

На углу набережной в беспорядке скопились экипажи. На лаке крыльев пролеток горело весеннее солнце. Людям было весело. Рослый городовой, маша рукой, казалось, весело ругал ломового, запрудившего движение. Бурцев стоял, запахивая пальто.

"Кто это кланяется?", подумал он вдруг, глядя на подъехавшую к скоплению пролетку. Господин в темном пальто, цилиндре. Дама в пролетке выше его плечами, очевидно несколько коротконога. Шляпа в белых страусах, голубоватый костюм. Господин поднял блестящий цилиндр.

"Азеф". Бурцев обмер. Не ответив, а только кивнув ему, Бурцев двинулся. Поток карет, колясок, пролеток прорвался и разносился с набережной. Бурцев видел еще голубоватый костюм, обвившую его черную руку, черную спину, черный цилиндр.

"Среди бела дня? Глава боевой? По Петербургу? Раскланивается с бегающим от шпиков редактором революционного журнала? Раскин? Азеф? Азеф? Раскин?" Волнение перешло все границы. Бурцев почти побежал по набережной, бормоча, "Боже мой, Боже мой, глава террора, агент полиции, какой ужас, какой ужас, но и... какккая сенннсацияяя!!!..."

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

По сложении с себя полномочий руководителей Б. О. Азеф и Савинков выехали во Францию. Савинков с Верой и детьми снял квартиру на рю де ля Фонтен. Это была первая проба жизни семьей. И Савинков чувствовал много нового, никогда ранее не входившего в его жизнь. Вместе с Верой выбирал мебель, говорил о распределении дня детей, вовремя обедал и ложился. После долгого горя, Вера почувствовала, что наконец пришло счастье.

Может быть первый раз в жизни ей захотелось покупать пестрые материи, носить красивые платья, нравиться окружающим и прежде всего нравиться ему, Борису. Это было потому, что началось счастье. Оно было. Иначе б бледная Вера, с глазами похожими на испуганно улетающих птиц, не была б так оживлена.

И Савинкову хотелось поддержать это счастье. Но чем тише шла жизнь, тем томительней она становилась для Савинкова. Рю де ля Фонтен одна из спокойных улиц Парижа. Но живя спокойно, Савинков ощущал все большее беспокойство. Росла скука. И неизвестно, что б из этого вышло, если б не родилось желание изложить эту скуку литературно, в форме романа.

Правда, он думал, что тема убийства, уже сильно использована Достоевским, но разница была в том, что Достоевский никогда сам никого не убивал, а Савинков убивал и Савинкову казалось, что Достоевский не знал многого, что так хорошо знал Савинков. Он знал настоящую тоску, рождающуюся у убивающего людей человека.

На тему этой тоски, на тему этой скуки он хотел написать роман. Но и это была не вся тема. Савинков хотел обострить тему, и героя романа противопоставить, - всему миру. Герой, по его замыслу, должен "плюнуть в лицо" человечеству.

В размеренной жизни на рю де ля Фонтен тема захватила с такой остротой, что Савинков чувствовал в себе не перестававший трепет, как бы озноб. Вечерами, в толпе, гуляя по потемневшим Елисейским полям, был уверен, что с славой террориста придет и слава художника.