Михаил Геллер - Утопия у власти Страница 56

Троцкий и Сталин во многом близнецы. Одинаково их отношение к демократии в партии. Троцкий пишет: «Под восстановлением партийной демократии мы понимаем то, что подлинное, революционное, пролетарское ядро партии должно получить право обуздания бюрократии и проведения в партии реальной чистки». И дальше перечисляет всех тех, кого, дойдя до власти, он вычистит: длинный список. Одинаково их отношение к демократии в обществе. Троцкий пишет: «Диктатура пролетариата не может и не хочет отказываться от нарушения принципов и формальных правил демократии... Демократический же строй должен рассматриваться с точки зрения степени, в какой он позволяет развиваться классовой борьбе в рамках демократии». Диктатура пролетариата, следовательно, не связана никакими «формальными правилами», а демократический строй обязан позволять вести борьбу против него. Принципиально одинаково их отношение к культуре: в июле 1932 г., в изгнании, Троцкий вторит сталинской культурной политике, утверждая, что необходимо дать искусству и философии свободу, «безжалостно уничтожая все то, что направлено против революционных задач пролетариата». Наконец, одинаково их отношение к морали: «Средство, — утверждает Троцкий, — может быть оправдано только целью. Но и цель требует оправдания. С точки зрения марксизма, который выражает исторические интересы пролетариата, цель оправдывается, если ведет к росту власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком». С точки зрения этой морали (если ее можно так назвать), Троцкий, как замечает Лешек Колаковский, оправдывал убийство царских детей, как политически оправданный акт, но осуждал убийство своих детей Сталиным, ибо Сталин не был подлинным представителем пролетариата.

Троцкий безнадежно отставал от Сталина, ибо продолжал верить в несколько незыблемых истин: в пролетариат — класс, несущий историческую миссию, в непреклонность исторических законов, которые, в частности, должны дать победу Троцкому, представляющему истинные интересы пролетариата, в Партию — «единственный инструмент», данный Историей Пролетариату. Вера в эти незыблемые истины связывала Троцкого — и всю оппозицию — по рукам и ногам, не позволяла ей использовать имевшиеся у них средства для борьбы со Сталиным, который — по их убеждению — в конечном счете представлял Партию, следовательно — Пролетариат, следовательно — Законы Истории. У Сталина никаких комплексов этого рода не было. Он знал, что он прав, ибо у него в руках сила. И значит ему — все дозволено.

Важнейшим предметом споров была новая экономическая политика. Шли поиски ответа на вопрос: какие экономические рычаги может использовать государство для получения средств, необходимых на развитие промышленности, в условиях, когда сельское хозяйство почти целиком находится в руках частных собственников? До 1925 года все вожди партии были согласны с политикой «смычки», союза с деревней. Английский историк замечает: «Если бы в январе 1925 г. нашелся такой прозорливый человек, что мог бы угадать грядущий разрыв между Зиновьевым и Сталиным, он почти наверняка увидел бы в Зиновьеве защитника тогдашней крестьянской политики, а в Сталине ее противника». Даже Троцкий осенью 1925 года признавал, что ничего угрожающего в экономическом процессе в деревне нет и осуждал раскулачивание.

Главным идеологом НЭПа, его защитником против нападок Троцкого, а затем Зиновьева и Каменева, был Н. Бухарин, еще в 1920 году выступавший за огосударствление всех экономических функций, милитаризацию труда и карточную систему для всех, то есть за универсальное использование силы в регулировании экономических процессов.

Наподобие того, как была «сконструирована» политическая программа Троцкого, сведенная до лозунга «перманентная революция» в который был вложен необходимый Сталину смысл, была сконструирована и экономическая программа оппозиции. В ее основу был положен доклад Е. Преображенского «Основной закон социалистического накопления». Преображенский констатировал, что Октябрьская революция произошла «преждевременно»: в России еще не был достигнут необходимый уровень капиталистического развития, не было осуществлено «первоначальное капиталистическое накопление», т. е. не создана промышленная база, позволяющая распределять «каждому по потребностям». Капиталисты осуществляли «первоначальное накопление» за счет колоний. «Первоначальное социалистическое накопление», необходимое для создания социалистической индустрии, необходимо получить, — писал Преображенский, — за счет низших форм хозяйства, за счет внутренней колонии — крестьянства».

Связь Преображенского с Троцким сделала его теорию замечательным материалом для «конструирования» программы оппозиции. И к этим крайним взглядам все больше начинают склоняться оппозиционеры, которые — как Зиновьев и Каменев — опирались на Петроград и Москву, где рабочие высказывали недовольство новым неравенством, порожденным НЭПом. Склоняла их к крайним взглядам и позиция Сталина и его сторонников, выступавших с программой «гражданского мира», и отрицания необходимости разжигания классовой борьбы. Есть ли необходимость в классовой борьбе, — вопрошал Сталин, — «теперь, когда мы имеем диктатуру пролетариата и когда партийные и профессиональные организации действуют у нас совершенно свободно»? — «Конечно нет», — отвечал сам себе генеральный секретарь.

Программа Бухарина, поддерживаемого Сталиным, гласила, что война с крестьянством чревата для советского государства пагубными, как экономическими, так и политическими последствиями. Поэтому развитие экономики страны необходимо базировать на союзе с крестьянством, обеспечивая крестьянам возможность повышения производительности, организуя кооперацию, развивая формы рыночного обмена. 17 апреля 1925 года Бухарин произносит знаменитые слова: «Крестьянам, всем крестьянам, надо сказать — обогащайтесь, развивайте свое хозяйство и не беспокойтесь, что вас прижмут». Когда Сталин начнет «конструировать» «правый уклон», он положит в основу его «программы» эти слова Бухарина.

Обращение Бухарина вызывает возмущение оппозиции. Оно вызывает надежды у крестьян. С восторгом встречает его внимательный наблюдатель, полагавший себя неофициальной «оппозицией его величества» — Н. Устрялов. В каком-то смысле он имел на это право, трижды названный Сталиным в декабре 1926 г. на Седьмом пленуме ИККИ «представителем буржуазных специалистов в стране».

Статья, комментирующая обращение Бухарина, начинается словами: «Наконец-то!», а эпиграфом публицист ставит слова из Священного писания: «Ныне отпущаеши». Для Устрялова нет сомнения: начался новый период в истории советской России, обозначающий очередной шаг в ее освобождении от наносных интернационалистских идей. И для Устрялова нет сомнений, что новый этот период связан с именем Сталина, которого он воспринимает, как «подлинного ученика Ленина», воспринимающего учение Ленина «динамически», как и следует воспринимать учение «выдающегося учителя диалектики». Идеолог сменовеховства, провозглашая «сумерки старой ленинской гвардии», констатирует: развенчаны «мастера и баловни революции, гвардия Октября, столпы железной когорты, краса и гордость пролетарского авангарда». В октябре 1926 года Устрялов заявляет: «мы сейчас не только „против Зиновьева“, но и определенно „за Сталина“». Он не обманывается относительно своего героя, он лишь цитирует «мудрые слова Леонтьева»: «Хорошие люди нередко бывают хуже худых. Это иногда случается. Личная честность может лично же и нравиться, и внушать уважение, но в этих непрочных вещах нет ничего политического, организующего. Очень хорошие люди иногда ужасно вредят государству...» В своем спокойном 19-ом веке Леонтьев не мог, конечно, представить себе, как могут навредить «нехорошие люди».

Н. Устрялов приветствует победу Сталина в борьбе за ленинский «кафтан», ибо видит в нем подлинного ученика Ленина. В Ленине и Муссолини видит он еще в 1923 году «две фигуры», которые «при всей их политической полярности, одинаково знаменательны, они фиксируют новейшую ступень эволюции современной Европы». В 1926 г. «новейшую ступень эволюции современной Европы» фиксирует Сталин, неудержимо идущий к единоличной власти в партии, а следовательно и в государстве.

Четырнадцатый съезд (декабрь 1925) отметил конец «междуцарствия», конец эры «коллективного руководства». Номером 1 стал очевидно для всех Сталин. Три года назад, когда Ленин появился на конгрессе Коминтерна, его встречают: «Аплодисменты. Бурно радостно аплодируют, ибо ожидание казалось очень долгим... „Интернационал“. Весь зал поет. Ибо аплодисменты, овация казались недостаточными для выражения бесконечной любви к вождю и безграничной веры в него». В декабре 1925 года, после речи Сталина, на съезде «раздаются бурные аплодисменты, переходящие в овацию».