Ирина Карацуба - Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов Страница 56

Именно Новиков и его соратники собирали средства для покупки зерна голодающим, раздавали крестьянам хлеб и семена для посева.

По приблизительным подсчетам, они спасли от голода крестьян «более чем из ста селений казенных и дворянских». Самую большую помощь оказал Новикову его друг и почитатель Г. М. Походящий, сын богатого владельца уральских заводов, который передал для голодающих пятьдесят тысяч рублей. Это, кстати, было не первое и не последнее пожертвование на нужды просвещения и благотворительности Походяшина, который в конце жизни умер в нищете, имея над головой портрет Н. И. Новикова, которого глубоко уважал. Между тем раздача хлеба в том числе и казенным, т. е. государственным крестьянам, была расценена Екатериной как вызов власти, хотя эта самая власть и не справлялась со своими обязанностями.

Размах независимой от правительства просветительско-благотворительной работы насторожил Екатерину, вызвав в итоге не только разгром новиковского кружка и заключение самого Новикова в Шлиссельбург, но и начало в 1786 г. долго откладывавшейся школьной реформы — с тем чтобы перехватить инициативу у масонов. Новикову и его соратникам официально были предъявлены обвинения чисто политические (связи с берлинскими «вольными каменщиками», вступление наследника Павла Петровича в масонство). Между тем еще наставник Новикова Шварц утверждал, что «всякое масонство, имеющее политические виды, есть масонство ложное», и деятельность «Типографической компании» и Дружеского ученого общества преследовала цели духовно-просветительские и филантропические. Именно эта активность, вкупе с поездками эмиссара новиковского кружка архитектора В. И. Баженова из Москвы в Гатчину к Павлу Петровичу (с разного рода христианской и масонской литературой) и стали причиной гонений.

Кроме того, очевидно, рационалистке Екатерине были (с чисто психологической точки зрения) чужды и непонятны религиозные поиски масонов, их напряженная внутренняя работа по совершенствованию «дикого камня» души человека и превращению его в «камень краеугольный». Сама императрица, неукоснительно соблюдая все внешние формы православного благочестия, внутренне была к нему вполне индифферентна. По сообщению П. И. Бартенева, «всенощную Екатерина слушала на хорах, где у нее был столик, за который она садилась и раскладывала иногда гранпасьянс. Стоявшие внизу молельщики не могли этого видеть».

Наконец, складывается и радикальное направление, представленное, правда, по большому счету одним Радищевым (по отдельным вопросам близки к нему были Я. Б. Княжнин, Ф. А. Кречетов). «Ультралибералу» Радищеву (по выражению Ключевского) здорово не повезло в науке — созданный В. И. Лениным образ «первого русского революционера-республиканца» надолго заслонил собой очень честного, чувствительного и мужественного писателя (кстати, управляющего петербургской таможней и единственного там чиновника, не бравшего взяток).

В знаменитом, но не до конца понятом и изученном «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) с невиданной доселе остротой и смелостью поставлены самые насущные вопросы российской действительности — о пределах власти монарха и правах граждан на сопротивление его злоупотреблениям, о губительных последствиях всеобщего крепостного права и «рабского покоя», о коррупции и несправедливости судебно-правовой системы, драконовской цензуре и т. д.

Императрица, очень внимательно, хоть и с нараставшей яростью прочитавшая книгу, оставила много эмоциональных замечаний на ее полях. Напуганная французской революцией, она увидела в труде Радищева «рассеивание заразы французской: отвращение от начальства». Действительно, российское самодержавно-крепостническое государство не вызывало восторга у сочинителя. Еще в 1773 г. в примечании к трактату Мабли Радищев перевел термин «dеsроte» словом «самодержавие» и пояснил — «самодержавие есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». Ода «Вольность» (1781–1783) содержит обличение монархии и предупреждение о грядущей народной революции. Это отметила Екатерина, назвав оду «совершенно и явно бунтовскою, где царям грозится плахою, а Кромвелев пример приведен с похвалою». Горькая ирония и отголоски собственного неудачного опыта слышны и в замечании императрицы на полях главы «Хотилов» — «уговаривает освободить мужиков, да хто послушает».

Приговор ее был суров — «бунтовщик хуже Пугачева», «надежду полагает на бунт от мужиков». Между тем в «Путешествии» Радищева все не так однозначно.

В книге соседствуют и дополняют друг друга три взгляда на будущее России. Первый из этих прогнозов, вошедший во все учебники, — это путь крестьянской революции. Этот путь привлекает Радищева быстрым восстановлением попранных «естественных прав» человека, но неизбежной при этом «пагубы зверства» он страшится. Ему неприятен Пугачев — «грубый самозванец» и его сторонники, которые в бунте «искали паче веселия мщения, нежели пользы сотрясения уз». Не то чтобы он сомневался в этой пользе, нет, он, скорее, верит в нее, но видит и другие пути, другие исходы.

Второй вариант развития событий — это постепенная ликвидация крепостного права и восстановление крестьянства как полноправного сословия («Проект в будущем» в главе «Хотилов»). Основной его идеей было освобождение крестьян с землей за выкуп, в сочетании с освобождением дворовых и созданием судебной системы. Правда, осуществление этого плана относится в далекое будущее, но ведь там же («я зрю сквозь целое столетие») находится у Радищева и народное восстание. Это альтернативы, и какая из них осуществится, автору не ясно.

Зато ясен и по-своему вечен третий, самый пессимистический и длительный путь — постоянный квазиисторический круговорот, вечное возвращение на исходные позиции («в мире сем все преходит на прежнюю степень»). На этой идущей еще с античных времен идее построена смелая ода «Вольность», в которой описывается смена деспотических и демократических режимов и делается вывод, что «таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство». Чтобы разрубить этот клубок, требуется вмешательство Творца — только ему под силу избежать многочисленных ловушек как тирании, так и демократии, «блестящий день родить из туч».

Книга Радищева — как бы зачин ко всей нашей великой литературе XIX и XX вв. с ее темой униженных и оскорбленных. Первые слова «Путешествия» — «я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала» — эпиграф и к Гоголю, и к Достоевскому, и к «Доктору Живаго» и «Факультету ненужных вещей». Судьба писателя тоже характерна — именно он открыл русской литературе дорогу в ссылку.

Таким образом, «век златой» для интеллигенции закончился уходом наиболее деятельной ее части в оппозицию правительству и императрице, которая, кстати, в «Наказе» осуждала преследования за убеждения. Как писал из Сибири декабрист М. С. Лунин, «от людей отделаться можно, от их идей нельзя». Кстати, это относится ко всем ним — и к Радищеву, Новикову, Фонвизину, и к Екатерине. Мы до сих пор добиваемся политической свободы, законов, прав личности.

И мы опять хотим сильного государства, порядка и «твердой руки». «В одну телегу впрячь неможно…»

Эти противоречия и пути выхода из них были очевидны иностранным наблюдателям, которые в своих книгах нередко не только ставили диагноз, но и «прописывали» лечение. Так, например, один из собеседников Екатерины II, весьма информированный английский ученый и писатель Уильям Кокс, подводя итоги русским главам своей книги, констатировал: «Благодаря преувеличенным рассказам, читанным и слышимым мной о великих успехах цивилизации в Российской империи, я ожидал несравненно большего просвещения в нравах, чем нашел на деле, и, признаюсь, был поражен состоянием варварства, в которое до сих пор погружена основная масса народа. Общее усовершенствование немыслимо, пока существует крепостное право; какие-либо существенные перемены в нравах и обычаях народа невозможны без полной безопасности личности и имущества» (1784).

Диагноз, кстати, во второй своей части не устарел и до сегодняшнего дня. А ведь если бы Екатерина не разгромила новиковский кружок, поверив наветам, будто заговорщики замышляют новый переворот в пользу Павла Петровича, не уничтожила крупное общественное предприятие, дала ему развиться, втянуть в свою орбиту все более широкие слои — не пришлось бы любимому внуку императрицы Александру I с горечью констатировать, что ему «некем взять» (т. е. провести) необходимые для России реформы…

Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

Потто В. А. Два века терского казачества. Ставрополь, 1991.